Сара Кроссан - Одно целое [litres]

Медсестра мотает головой.

– Нет. Лучше не надо.

– Ее сейчас вырвет! – говорит Типпи. –

Дайте нам хотя бы коляску!

Медсестра смотрит в конец пустого коридора.

– Ладно. Стойте тут.

Сейчас привезу коляску

и пойду с вами.

– Хорошо, – говорит Типпи.

Как только сестра скрывается из виду,

мы запрыгиваем в лифт,

спускаемся на первый этаж

и выбегаем на парковку –

на поиски подходящего дерева.

– Вон! – Дракон показывает на раскидистый

дуб,

похожий на осьминога-

йога.

Мы ждем, когда поток машин схлынет,

и переходим парковку.

Подойдя к дереву, Дракон подставляет

нам руки

и толкает изо всех сил,

чтобы мы смогли забраться на нижнюю ветку.

Там мы секунду сидим, отдуваясь,

а потом залезаем на второй уровень кроны.

Шум машин заглушает пение

ночных насекомых.

Городские огни не дают рассмотреть звезды.

– Плевать, что будет завтра.

Мы и так забрались выше,

чем все ожидали, –

говорит Типпи,

болтая ногой в воздухе над зеленой лужайкой.

И я понимаю, что она говорит

вовсе не о нашем подъеме на дерево.

– Я практически счастлива.

Ты?

Мимо с грохотом проезжает трактор.

Воздух студеный.

– Я счастлива, – говорю. –

Но мне очень страшно.

Вдруг я очнусь, а тебя нет?

Тогда

мне лучше не просыпаться.

Мимо проносится несколько пожарных машин,

мигая красными маячками.

Другие автомобили уступают путь

этому несущемуся на всех парах

обреченному каравану.

– Вы спускаетесь? – кричит Дракон.

– Спускаемся? – спрашиваю я Типпи.

– Конечно, уходим, – кивает она.

– Уходим вместе.

Типпи просит у сестры стакан воды,

но получает отказ:

– Вряд ли анестезиологи это одобрят, –

поясняет сестра.

– Я могу принести вам немного ледяной

стружки.

Типпи всплескивает руками.

– Нам даже последнюю трапезу

не предложили! –

возмущается она,

хотя мы полдня объедались тортом

и печеньем.

Бабуля щипает ее за ухо.

– Последние трапезы – для негодяев-

смертников.

А с вами все будет хорошо .

Типпи не приводит удручающую статистику,

но прищипывает бабулю за спину и говорит:

– А уж на твоем месте я бы устраивала

последние трапезы

каждый вечер!

Папа хохочет и игриво пихает бабулю в бок.

Она показывает язык.

– Да я вас всех тут переживу!

Наступает тишина.

Это последнее, что говорит нам бабуля,

прежде чем в слезах убежать прочь.

– Завтра утром я не приду, –

говорит Дракон перед уходом.

Она встает на пятки,

прикусывает нижнюю губу.

– Весь день проведу в студии.

Через неделю выступаем, а у меня прямо

беда с поворотами.

Надеюсь, вы не обидитесь,

не подумаете…

– Да нет, конечно, Дракон! – хором

говорим мы.

Ясно же, что она хочет отвлечься.

И ей совсем ни к чему

сутки торчать у торговых автоматов

в ожидании,

когда из дверей операционной выйдет доктор

Деррик,

и по его глазам все станет сразу понятно.

– Но я буду думать о вас.

Я хочу, чтобы вы знали… –

Она умолкает, обхватывает себя руками

и смотрит.

Сначала на Типпи,

потом на меня.

На Типпи,

на меня.

– Вы должны знать… –

вновь заговаривает она,

но не может закончить.

Ее голос надламывается,

из глаз брызжут слезы.

– Мы знаем, – выдавливаю я. –

Можешь не говорить.

Она целует нас обеих в щеки,

потом, всхлипнув,

разворачивается

и выбегает из палаты.

Дежурная сестра,

бочкообразная тетка лет пятидесяти

с упругими седыми кудряшками

и едва заметными усиками,

входит в комнату

с каким-то красным пузырьком.

– Мне велели накрасить Грейс ногти, –

говорит она. –

Чтобы врачам не перепутать,

у кого из вас проблемы с сердцем.

Она пытается улыбнуться,

но улыбка теряется где-то на полпути,

так и не добравшись до губ.

– Я сама накрашу, – говорит Типпи

и берет у сестры пузырек.

Та не уходит, пока Типпи

не покрывает все мои ногти

красным лаком.

– Спасибо, – говорю я Типпи,

пока та, как обычно, дует на мою руку,

а я успокаиваю себя,

что это нормально:

врачи должны перестраховываться,

чтобы завтра все прошло гладко.

Но меня не покидает тревожная мысль:

красный лак не столько говорит врачам,

чье сердце лечить,

сколько

чьей жизнью можно пожертвовать,

если придется

выбирать.

Я снимаю с шеи кулон

в виде кроличьей лапки

и кладу его на тумбочку,

а потом выключаю свет.

Он мне больше не нужен.

Нет на свете никакого везенья.

Всю ночь мы с Типпи лежим в обнимку,

обвивая друг друга,

как волокна в канате.

Я прячу лицо

у нее на шее,

а она то и дело просыпается

и целует меня в макушку.

Когда за окном раздается пение первых птиц,

а небо становится персиковым,

мы лежим и глядим друг на друга.

Глаза уже не могут плакать.

Типпи трется носом об мой нос.

– Все будет нормально, – говорит она. –

А если и нет, это тоже нормально.

Мама вцепилась нам в руки, а папа

держит ее сзади.

– Мы вас любим,

любим,

любим, – твердят они

вновь и вновь,

точно заклятье.

Медсестра утаскивает их прочь,

и нас пожирают

двери операционной.

Такое чувство, что там

собралась многотысячная толпа,

и все эти люди вдруг замолкают

при нашем появлении.

Навстречу выходит

доктор Деррик.

– Готовы?

Нас переваливают на операционный стол,

как кусок мяса на разделочную доску.

– Насколько это возможно – да, – отвечает

Типпи.

Доктор Деррик нагибается к нам,

чтобы больше никто не услышал:

– Я очень постараюсь,

чтобы все было хорошо. Чтобы вы всегда

были вместе.

Я очень, очень постараюсь, – шепчет он.

Я стискиваю руку Типпи, а она поворачивает

голову

и смотрит мне прямо в глаза:

– До скорого, сестренка, – говорит она

и целует меня в губы,

как в детстве.

– До скорого, – отвечаю.

Мы укладываемся поближе друг к другу

и вдыхаем

тишину.

Но ее нет.

Ни рядом на кровати,

ни в палате.

Свершилось.

Я жива, и я одна

в своем огромном личном пространстве.

Свершилось.

Мама, папа и бабуля тискают разные

части моего тела,

хватаются за меня так,

словно я в любой момент могу улететь.

У изножья койки стоит Дракон.