Сара Кроссан - Одно целое [litres]

Глаза у нее красные,

лицо перекошено.

Мама плачет.

Папа хлюпает носом.

У бабули дрожат ноздри.

Заговорить отваживается только Дракон.

– Твое тело прекрасно работает на сердечной

помпе, – сообщает она. –

И тебя уже поставили в очередь.

В очередь на пересадку сердца, Грейс.

Перекошенная улыбка.

– Но Типпи чувствует себя неважно.

Она потеряла много крови во время операции

и теперь

у нее какая-то инфекция.

Она очень больна.

Очень.

Больна.

– Я хочу ее увидеть, – говорю. – Я хочу быть

с ней.

Дракон кивает.

– Мы так и думали.

Из Типпи торчит не меньше проводов

и трубок,

чем из меня.

Она лежит в изолированном боксе,

в углу зловеще бормочут и хмурятся врачи,

постоянно пищит монитор.

Огромная рана на моем бедре горит огнем.

Желудок сжимается.

Когда я глотаю, горло пронзают ножи.

– Положите меня рядом с ней, – говорю.

Врачи мотают головами, а сестры прячут глаза,

потому что не могут перечить

старшим.

– Положите меня рядом с ней! – умоляю.

Папа хмыкает и, не спросив разрешения,

подкатывает мою койку к Типпиной.

– Помоги мне подвинуть сестру, – велит он

Дракону,

и врачи вдруг кидаются к нам через всю

палату.

Меня осторожно перекладывают

на койку к Типпи

вместе с сумкой размером с ноутбук,

которая не дает мне умереть.

От легкого удара о койку из меня вырывается

крик.

Но Типпи не шелохнется.

Ее дыхание слабое и тонкое, как кружево,

лицо спокойно,

будто бы она с самого начала готовилась

к такому исходу.

Я обнимаю ее.

И держу.

Утром глаза Типпи

превращаются в тонкие щелки,

сквозь которые внутрь почти не проходит свет.

Я глажу ее губы кончиком пальца.

– Привет, – говорит она

едва слышно

и повторяет: – Привет.

Невзирая на боль, я прижимаюсь к ней всей

грудью,

чтобы наши тела слились.

Она морщится и качает головой.

– Я ухожу на дно, – говорит.

– Нет! – вру я.

Типпи выдавливает тихий смешок,

вложив в него весь свой сарказм.

– Помни, что ты обещала.

И что теперь делать?

Я понятия не имею.

Поэтому говорю те слова, которые сама бы

хотела услышать

на ее месте:

– Иди, если тебе так надо.

Приподняв уголок рта, она закрывает веки.

И больше не открывает.

– Иди, – повторяю. –

Иди, иди, иди.

Доктор Деррик стоит надо мной в чистом

белом халате,

на шее

безобразным колье

болтается

стетоскоп.

Рядом с ним папа,

заросший седоватой бородой.

Мама стоит в тени у двери.

– Ты меня слышишь? – спрашивает доктор

Деррик.

Я слышу,

но не шевелюсь.

Только моргаю. И он

говорит:

– Типпи ушла. Могу сказать лишь одно:

соболезную. Искренне,

от всей души.

Но я понимаю,

что этого мало.

– Уйдите, – говорю я,

отворачиваясь ото всех

и ненавидя всех в равной мере.

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи.

Я вою и ору.

Мне больно без сестры.

– Типпи, – шепчу в темноту.

Я вою и ору.

Мне больно без сестры.

– Типпи! – молю темноту.

Я вою и ору.

Мне больно без сестры.

Я вою и ору.

Мне больно без сестры.

Мне больно без сестры

в крови и костях,

в руках, ногах

и жилах.

Мне больно за себя.

– Люблю тебя, – шепчу,

и мне больно.

– Скучаю, – говорю,

и мне больно.

Эта боль,

эта боль

уже никогда

не уйдет.

Я хочу, чтобы оно было во мне.

Нельзя же просто выбросить его

на помойку.

Я хочу его себе.

Чтобы спастись.

Чтобы спасти

хоть частичку моей сестры.

– Сердце у Типпи было не очень здоровое

и не годится для пересадки, – бормочет

доктор Деррик. –

В любом случае уже слишком поздно.

Уже поздно.

Я знаю, он прав.

Но какая жалость, какая потеря!..

У Типпи всегда было

такое

сильное

сердце.

Медсестра с волосами, похожими на железную

щетку,

стоит возле моей кровати.

И сжимает мое предплечье рукой в латексной

перчатке.

Мое тело горит изнутри.

Что-то грохочет за ребрами,

бьется о них

и колет, колет,

словно под кожу мне вводят

битое стекло.

Боль изнурительна и бесконечна.

Я даже не подозревала,

что так бывает.

Я хриплю,

и латекс сжимается вокруг моей руки.

– Тебе больно? – спрашивает медсестра.

– Да, – отвечаю.

Она что-то делает с бутылочкой прозрачного

раствора

над моей головой.

Как будто морфий поможет!

– Скоро станет полегче, – говорит она.

Но это неправда, так?

Разве что-либо

может унять

эту боль?

Ей нужен

свежий воздух.

Ей нужны

лекарства.

Ей нужно

домой.

Ей нужны

наши молитвы.

Ей нужна

семья,

друзья.

Ей нужно

погоревать,

поговорить,

посмеяться.

Ей нужна

вода,

лекарства,

тишина,

время .

Но мне нужна

только

Типпи.

Сегодня я съела половинку крекера,

и врачи очень довольны.

Дракон – первая, с кем я соглашаюсь

повидаться.

Она сидит справа,

не пытаясь заполнить бездну слева,

и говорит о погоде:

в Хобокене нынче

выпало три дюйма снега.

А еще о папе,

который вернулся домой

и, насколько ей известно,

давно уже не берет в рот ни капли спиртного.

Дракон превратилась в кожу да кости.

Осунувшееся лицо – как у призрака.

– У тебя анорексия? – спрашиваю,

внезапно осознавая эту простую истину

и злясь на себя, что не вмешалась раньше.

Она кивает.

– Скорее всего.

– Типпи пришла бы в бешенство, – говорю

я ей. –

Надо что-то делать.

Дракон кладет голову на мою подушку

и жалобно всхлипывает.

– Я тоже по ней скучаю, – говорит.

– Мы все скучаем. Очень,

очень

скучаем.