Сара Кроссан - Одно целое [litres]

– А у тебя – без нее?

– У меня все будет никак. Я исчезну.

Но такого не случится. Я уверена.

– Возможно. Но давайте будем

готовиться к разным вариантам развития

событий.

Я хочу вцепиться когтями

в лицо доктора Мерфи,

загнать кулак ей под дых,

чтобы она завопила от боли.

Я хочу проорать:

«Пошла в жопу!» и

«Вали отсюда!», и

«Не хочу даже думать о будущем!»

Но я молчу.

Опускаю голову.

Бубню под нос:

– Я в ужасе.

Впервые в жизни

доктор Мерфи наклоняется

и берет меня за руку.

– Я тоже, –

говорит она.

Доктор Форрестер осматривает нашу кожу

в тех местах, где поработали

его расширители.

– Выглядит все замечательно, девочки, –

говорит,

ощупывая шишки.

То, от чего остальные

вздрагивали,

заставляет доктора Форрестера улыбаться –

невольно задумаешься

о разнице восприятия.

Доктор Деррик раз пятнадцать

рассказывает нам, как все будет –

демонстрирует на куклах, показывает

картинки.

Только операция по разделению займет

восемнадцать часов,

а потом мне еще будут устанавливать

устройство поддержки желудочка

и накачивать меня медикаментами.

Мы обе проведем в искусственной коме

минимум неделю,

чтобы не страдать от страшной боли.

Если потом я приду в себя…

если выживу…

то встану в очередь.

В очередь на новое сердце.

И буду ждать, словно кровожадный стервятник,

пока в чьей-то другой семье

не случится беда.

Чем больше врач говорит,

тем больше его объяснения похожи на обман.

Или колдовство.

Ну правда,

как им удастся соорудить нам обеим

по полноценной нижней части тела?

У нас практически один кишечник на двоих,

но доктор Деррик говорит,

что это не проблема.

У нас одни половые органы,

но доктор Деррик говорит,

что они достанутся Типпи,

а мне сделают новенькие –

когда все закончится, я буду совершенно

нормальной девушкой.

Но это вранье.

Как бы то ни было, я не выражаю сомнений

в его словах

и даже не спрашиваю,

почему врачи решили отдать настоящие

органы Типпи:

это

железобетонный

факт,

что из нас двоих

я имею намного,

намного

меньше шансов

выйти из операционной

живой.

Каково это – умереть?

Все равно что уснуть?

Погрузиться в черную тишину…

Быть может, это даже неплохо –

если, конечно, нас действительно

ждет ничто.

Но кого я обманываю?

Смерть должна быть гораздо, гораздо страшнее,

иначе люди

не пытались бы

уйти от нее любой ценой.

Быть может, смерть

ослепительна

и свирепа.

Быть может, это полная противоположность

сна,

мучительное пробуждение –

встреча с реальностью.

Именно это и страшно,

именно это

невыносимо.

Но никто не знает, что там,

покуда сам не попадет

на тот свет.

Пока я только знаю,

что меня положат в гроб с медными ручками,

гроб этот опустят в землю,

и

у меня нет абсолютно никакого желания

лезть

в эту штуку.

Джон приезжает в больницу

без Ясмин.

Он кладет на прикроватную тумбочку

букет увядающих белых роз,

затем начинает возиться

с вазой, водой и газировкой,

чтобы их освежить.

– Вы поссорились? – спрашивает Типпи.

– Мы с Ясмин? Вовсе нет. Она уехала на свадьбу, –

поясняет он. –

А я не хотел ждать.

Хотел скорее вас увидеть.

Он остается на несколько часов, а перед уходом

крепко обнимает нас обеих,

потом быстро целует меня –

не всем арбузным ртом, как в прошлый раз,

а почти целомудренно,

одними губами.

Когда он уходит, Типпи спрашивает:

– Что это значит? Вы – пара?

Я пожимаю плечами.

– Вряд ли.

– Может быть, ему вздумалось

поэкспериментировать, – говорит она. –

С другой стороны, так можно сказать

о любых отношениях.

– Это ты сейчас пытаешься не быть гадиной?

Приятное говоришь? – спрашиваю,

пихая ее в бок.

Она улыбается.

– Да пошла ты!

О нем.

О нас, сросшихся грудью,

сердцами.

Но куда же тогда подевалась Типпи?

Как ни ищу,

я нигде не вижу сестры

и не слышу ответа

на свой зов.

Он говорит:

– У тебя же есть я, –

но,

просыпаясь

с криком

в слезах

и в поту,

я понимаю:

Джона мне

недостаточно.

Наша семья устраивает вечеринку,

и мы все старательно делаем вид,

что она не прощальная.

Приходит куча народу.

Двоюродные братья, которых мы не видели

с тех пор,

как у них сломались голоса,

врачи, которых мы знаем всю жизнь,

и даже миссис Джеймс из «Хорнбикона»

(она предупреждает, что после возвращения

в школу

никто не даст нам поблажек).

– Вы будете сдавать экзамены,

как и все остальные.

Она хочет казаться доброй,

но что за чушь она несет!

После операции мы не сможем ходить,

и нам точно придется делать поблажки.

Ясмин и Джон врубают музыку на полную

громкость,

и медсестра, принесшая градусник,

велит нам вести себя тише:

дескать, мы беспокоим других пациентов.

Когда все уходят,

Ясмин хлопает нас по бокам,

словно проверяет – нет ли в карманах сдачи.

– Скоро увидимся, дурочки, – говорит она

и исчезает,

не в силах сказать что-то еще.

Джон обнимает нас обеих

и кладет голову мне на плечо.

– У нас всегда все было непросто, знаешь…

Я позволяю своему никчемному сердцу

в последний раз замереть от его голоса,

а потом отстраняюсь.

– Не сегодня, – говорю.

Каролина просит Пола сфотографировать

нас втроем

и просовывает голову между нами.

На подбородке у нее крошки шоколадного

торта.

Она кричит: «Сыр!» секунды три, а потом

устанавливает фотку на главный экран телефона.

– Я скоро приду брать у вас постоперационные

интервью, лады? –

говорит.

И сжимает наши коленки.

– Вы чудесные, обе!

Музыка умолкает.

Со стола убирают еду.

Бабуля включает телик,

а мама с папой уходят подписывать очередные

бумаги.

– Я не успела сделать все, что было

в списке, – говорю,

и Дракон придвигает стул поближе.

– В каком таком списке?

Я сглатываю.

– Ну, в списке дел,

которые надо успеть перед смертью.

Дракон морщится и таращит глаза,

стараясь не заплакать.

– Грейс так и не залезла на дерево, –

поясняет Типпи.

– Тогда пошли, – отвечает Дракон

и вручает нам костыли.

У лифта нас останавливает медсестра.

– Что-то случилось? – спрашивает,

беря меня за локоть.

– Хотим подышать воздухом, – отвечаю.