Сара Кроссан - Одно целое [litres]

Я хочу знать, что будет, если мы не станем

делать ничего.

Доктор Деррик вздыхает.

Закрывает папку на столе

и подается вперед.

– Если оставить все как есть,

они обе умрут.

Мама начинает плакать.

Папа берет ее за руку.

– Если их разделить,

у них будет шанс,

возможность выкарабкаться,

но я не могу выразить этот шанс в цифрах.

Если бы мог, цифра была бы небольшая.

Совсем.

Мама всхлипывает,

а за ней и папа.

– Я знаю, что новости скверные.

Поезжайте домой.

Обдумайте все хорошенько.

До тех пор – никакой школы, никаких

нагрузок.

Пусть много спят и хорошо едят.

Разумеется, никаких сигарет и алкоголя.

Он вдруг улыбается, словно

у нас есть выбор

и долгие годы на то, чтобы его сделать,

хотя я прекрасно знаю,

что никакого

выбора

нет.

Время уже на исходе.

Мы сложили всю грязную одежду

в полиэтиленовые мешки

и собрались уезжать.

Перед этим доктор Деррик заглянул в палату

и позвал маму с папой на разговор.

Они уходят с мертвенно-бледными лицами,

а возвращаются немного

повеселевшими.

– Врачи решили провести операцию

бесплатно, –

сообщает нам мама, –

если вы на нее согласитесь.

Мы с Типпи стоили родителям

целое состояние,

но самую дорогую процедуру

врачи готовы провести бесплатно.

Ха-ха, уж мы-то знаем, что доброта

здесь ни при чем.

Независимо от исхода

подобная операция прославит хирургов

на весь мир,

а слава стоит

гораздо дороже денег.

По дороге домой папа рассказывает ужасные

анекдоты,

которые мы уже слышали,

но все равно мы смеемся,

громко,

боясь обсуждать насущное.

Мы похожи на беззаботную счастливую семью

из рекламы стирального порошка.

Мы словно бы возвращаемся не из больницы,

а из отпуска, который провели на море,

и с ног до головы покрыты

хорошим настроением,

как загаром.

Мы словно не понимаем, что даже

при самом благоприятном исходе

нам с Типпи достанется по одной ноге,

и мы будем прикованы

к инвалидному креслу

до конца жизни.

Мы словно не отдаем себе отчета,

что я медленно убиваю Типпи.

Мама показывает на «Макдоналдс»:

– Пообедаем?

Обычно в таких случаях

я начинаю ныть о страшных условиях,

в которых содержат животных,

и загонах для коров, полных навоза,

но сегодня мне стыдно, я молчу,

а Типпи облизывается

и перечисляет все вкусы «макфлурри».

Мы подъезжаем к окошку

и едим пахучие бургеры,

пьем густые молочные коктейли,

а за окном ревут машины,

и мы не слышим,

как жуем,

как глотаем

и как дышим.

Даже дома, когда папа варит кофе

(будто он тут живет),

мы делаем вид, что все отлично,

а слон в комнате,

что тяжело хрипит нам в затылки, – всего

лишь мышка, которая боится нас

куда сильнее, чем мы ее.

Живи я сама по себе,

сразу после гриппа

я могла отбросить концы.

Но нас двое, и сестра приняла на себя весь

удар,

она поддерживает во мне жизнь,

качая кровь за двоих.

Я – дармоедка.

Но она не жалуется.

Схватив мой подбородок холодными

пальцами,

она заставляет меня посмотреть ей в глаза.

– У нас все отлично, – говорит. –

Мы рождены жить вместе.

По отдельности мы умрем.

Губы у Типпи сухие.

Лицо серое.

Она выглядит

старее,

чем все, кого я знаю.

– По-твоему, мы партнеры, – говорю я. –

Но на самом деле я – паразит.

Я не хочу высасывать из тебя

все соки.

– Да брось, Грейс! – говорит она. –

Эта болтовня про тебя и меня –

чушь собачья.

Есть только мы,

и на операцию я не согласна.

Ты меня не заставишь.

– Но я же паразит! – повторяю

и твержу это мысленно

снова и снова.

Паразит. Паразит. Паразит.

Я хочу одного:

спасти Типпи.

Если смогу.

Каролина Хенли вернулась.

– Вы не против? – спрашивает. –

Я знаю, вашей семье сейчас

нелегко.

Несмотря на контракт,

она ничего не снимала

и не брала интервью

уже больше двух недель.

Она доказала, что она –

не папарацци

и не станет раздувать из нашей жизни

сенсацию,

а будет обращаться с ней бережно,

снимая кино

о правде.

Поэтому мы рады Каролине.

Пусть снимет,

как наша семья принимает решение.

Пусть снимет

последние, вероятно, месяцы

нашей жизни.

– Знаете, я так долго

пыталась всех убедить,

что я – отдельная личность,

что Типпи – мой близнец, а не я.

Ведь мне и в голову не приходило,

как это будет,

если нас разлучат.

Потерять ее – все равно что

лежать на погребальном костре

и ждать огня.

Она – не часть меня.

Мы с ней одно целое,

и без нее

в моей груди

откроется пропасть,

огромная черная дыра,

которую никто и ничто не сможет

заполнить.

Понимаете?

Эту дыру ничем не заполнить!

Доктор Мерфи садится прямо.

– Наконец-то ты начала

открываться.

Понятно.

Выходит, она прекрасно знала,

что все эти годы я вешала ей лапшу.

Сегодня воскресенье,

и «Хорнбикон» закрыт,

а мама боится выпускать нас из виду.

Но все же бабуля везет нас в Монклер, где

на ступенях школы нас ждут Ясмин и Джон.

Ясмин прижимает к груди стопку бумаг

и хмурится

и пристально смотрит на нас.

Волосы у нее больше не ярко-розовые,

а темно-синие,

челка лезет в глаза.

Джон стоит за ее спиной,

щурясь на солнце,

к его ноге прилип серебряный фантик от

жвачки.

Они осторожно подаются навстречу,

потом замирают.

– Вам, бедолагам, столько всего придется

подтягивать, – говорит Ясмин. –

Сомневаюсь, что до конца полугодия вы

это осилите.

Она всучивает Типпи

тяжелую стопку бумаг.

– Мы уже вряд ли вернемся…

Думаешь, мы хотим посвятить последние

деньки

временам французских глаголов?

Типпи подбрасывает в воздух цветные листы,

и они разлетаются по двору,

как огромные конфетти.

– Истеричка! – бурчит Ясмин

и закатывает глаза, которых почти не видно

под челкой. –

Что планируете делать вместо учебы?

Уже решили, что должны успеть перед

смертью?

За нашими спинами Каролина

деликатно кашляет.

– Мы снимаем, – напоминает она.

– А нам плевать, – отвечает Типпи,

и мы все вместе идем в церковь.

Сидя на бревне,

мы с Типпи составляем списки:

отвернувшись друг от друга,