Збигнев Домино - Пора по домам, ребята

Бог дал нам хороших детей. Мы с матерью воспитали их так, что они чувствовали себя поляками и думали как поляки. Сташек вырос настоящим поляком и мужчиной. Смелым. Недалеко от нас находился лагерь польских военнопленных. Нам на свободе, имея хозяйство, всегда жить было легче. Ну и наш парень, как только представлялась возможность, прокрадывался к пленным, когда те работали в поле, и передавал им что-нибудь съестное. Весной сорок четвертого старый Куглер совсем обезумел: получил известие, что его сын Рудольф погиб на фронте. Это был его единственный сын, что правда, то правда, но почему он решил за это отыграться на других? Не плачь, мать, я должен обо всем рассказать, чтобы наши солдаты знали, как нам здесь жилось и какое страшное несчастье обрушилось на нас… В мае сорок четвертого года снова нагрянули гестаповцы, подняли нашего сына прямо с постели и без каких бы то ни было объяснений забрали его. В тот же день в дом заявился жандарм и отвез в участок Марту, невестку Куглера. Только тогда я понял, что грозит моему сыну… Не плачь, мать, я должен рассказать все до конца, пусть ребята знают… Так вот, старый Куглер наговорил в гестапо на нашего сына, будто бы он сожительствует с Мартой. Парню не было еще и девятнадцати! А овдовевшей Марте — около тридцати. Впрочем, это не так уж важно. Наш парень был крепким, как дуб, рослым и сильным. Как знать, может, и нравился Марте…

— Побойся бога, Юзек, что ты мелешь! Ведь Стась был еще совсем ребенком.

— Успокойся, мать. Я так и думаю. Но даже если бы это было и так, разве можно за это убивать человека? А нашего сына, только из-за наговоров старого Куглера, ведь Марта их не подтвердила, приговорили в ускоренном порядке за Rassenschande, то есть за осквернение расы, к смертной казни… Потом согнали со всей округи поляков и повесили нашего сына. На груди ему прикрепили табличку с надписью: «Каждого поляка, который посмеет подойти к немецкой женщине, ждет моя судьба»… Когда фронт уже приближался, Куглер бросил все на произвол судьбы и сбежал. Нам тоже не позволили здесь остаться. В январе, в лютый мороз, немецкие солдаты выгнали из деревни всех без исключения: немцев, поляков, стариков, детей. К счастью, по дороге нам удалось ускользнуть на телеге из этой колонны. А когда русские прорвали фронт и наконец-то эти земли снова стали польскими, уже в марте, мы возвратились в Новую Весь. Мы вернулись, чтобы похоронить по-христиански нашего сына, ведь тогда его как собаку бездомную закопали под забором. Я не мстительный, но коль скоро возвратился сюда, где вместе со своей семьей проработал почти двадцать лет, то подумал, что дождусь здесь Куглера… Но он не вернулся.

— И не вернется, пан Куцыбала… — протянул Гожеля хозяину пачку папирос…

Вот и его это постигло! Родак влюбился без памяти. В Ванду, конечно. Можно ли в самом деле влюбиться, как говорится, с первого взгляда? Верно, можно, коль скоро со Сташеком это случилось. Впрочем, достаточно было понаблюдать за старшим сержантом с того момента, когда он впервые увидел эту девушку в Новой Веси. Он, который, несмотря на свою молодость, мог найти выход из любой ситуации и за словом в карман ему не надо было лезть, тут вдруг, сидя за столом, заикался, терялся, то краснел, то бледнел, никак не мог справиться с ножом и вилкой. И самым удивительным было то, что девушка, похоже, тоже с первого взгляда ответила ему взаимностью. Ванда также не сводила со Сташека глаз, ловила каждое его движение, старалась оказать ему максимум внимания. Ей понравился этот темноволосый, коренастый, хорошо сложенный парень, с сентиментально-задумчивым, добрым лицом. И его какая-то удивительная речь, хотя и польская, но более мягкая, мелодичная, заметно отличающаяся от той, которой учили говорить с раннего детства родители Ванду…

Старик Куцыбала закончил свое трагическое повествование, но ведь в доме у него гости. А дом этот и обычаи в нем польские. Поэтому налил по рюмке, по другой. Что-то рассказал Браун, бросил шутку Гожеля. И завязался у земляков разговор, как всегда за столом у гостеприимных хозяев. Сташек поднялся со своего места, сказал, что должен что-то проверить в мотоцикле. Стоял на ступеньках крыльца, смотрел на видневшуюся отсюда морскую гладь, но желал в тот момент лишь одного: чтобы Ванда вышла вслед за ним. Вздрогнул, услышав ее голос:

— Когда закат багряный, это к шторму.

— У нас говорят — к ветру.

Девушка стояла рядом с ним, ростом она была ему по плечо. Четко очерченная, высокая грудь вздымалась под платьем. Она смотрела на Сташека, находясь совсем близко от него, и только сейчас он мог увидеть, какими же голубыми были ее большие глаза. Шелковисто-гладкое лицо, длинные, трепетные ресницы, изящный носик, розовые, красиво очерченные губы, ровные белоснежные зубы.

— А вы издалека?

Понял, что она спрашивает его, из каких сторон Польши он родом. Улыбнулся, потому что вдруг понял, что не сможет коротко и однозначно ответить на этот вопрос. Ведь он появился на свет в Жешовском воеводстве, жил до войны на Подолии, а теперь возвращается вместе с армией прямо из России.

— Да. С другого конца Польши, с востока.

— Я так и думала.

— Почему?

— Да вы говорите как-то иначе… Вот, к примеру, ваш товарищ, тот пожилой, блондин…

— А, Браун!

— Он говорит так, как у нас в доме.

— Потому что он родом из западной Польши. Из Силезии. Но вы очень хорошо говорите по-польски. А жили ведь среди немцев.

— По правде говоря, это заслуга моей мамы. В нашем доме нельзя было произнести ни одного немецкого слова. Мы всегда разговаривали между собой только по-польски.

— Но немецкий-то знаете?

— Знаю, конечно.

— А я ни в зуб ногой. Только «Hände hoch!»… Пойду проверю мотор, а то что-то он сильно чихает.

Сташек вспомнил о мотоцикле к слову, чтобы что-то сказать. И это «Hände hoch!» тоже у него вырвалось ни с того ни с сего. Вместо того чтобы сказать девушке что-то приятное, попробовать как-то расположить к себе — пустая болтовня. Но ничего не мог поделать с собой — в ее присутствии робел. А как обрадовался, когда она вышла вслед за ним, об этом только и мечтал, чтобы стояла рядом, разговаривала с ним. Сташек спрыгнул с лестницы, присел у мотоцикла и делал вид, что чинит. Ванда подошла поближе.

— Что-то испортилось?

— Да вроде нет. Впрочем, попробуем-ка завести.

Нажал на стартер. Раз. Другой. Мотоцикл взревел так, что дым повалил из выхлопной трубы. Сбросил газ, сел на сиденье.

— Не хотите прокатиться?

— С большим удовольствием. Только не очень быстро!

— Не бойтесь.

Он рванул с места как снаряд. Ворота. Дорога. Пригорок за деревней. Мелькают придорожные деревья. Ветер бьет прямо в лицо. Что за девушка! Сташеку хотелось петь от счастья. Время от времени он поглядывал на Ванду. Сидит в коляске, разрумянившаяся, улыбающаяся. Что за девушка! Ехать бы с ней да ехать хоть на край света! Но надо возвращаться. Поворот. Скорость. Деревня. Ворота. Двор. Счастливые, искрящиеся глаза девушки.