Иоахим Новотный - Избранная проза

Он замолчал. Молчал и я. А что на это скажешь. Это было хорошо продуманное объяснение. Он не требовал сочувствия. Не спешил свалить свою вину на других. Объяснение это свидетельствовало о мере преодоления всех пережитых страхов, так что оставалось только удивляться, почему этот человек так жадно пьет, так надсадно кашляет и так неистово пыхтит сигарой. Но сигара потухла. Он хотел раскурить ее вновь, и тут я увидел, как сильно дрожит у него рука.

И все же я не желал примириться с мыслью, что моя миссия потерпела провал. Я вспомнил слова, сказанные Краутцем хозяину пивной, после того как за меня было заплачено: «Это все, что я могу для него сделать».

Нет, решил я, так дешево ты от меня не отделаешься.

Я снова ожил. Хлеб и колбаса оказались мне весьма полезны, а несколько глотков кофе опять пробудили прежние желания.

— Покажите мне крепостной вал!

Он замер.

— Там теперь открытые разработки.

— Ну тогда покажите мне, где он был, пожалуйста.

Он опять закашлялся. Но быстро справился с собой и уступил:

— Пожалуйста. В конце концов мы можем пообедать в столовой на электростанции.

— Хорошо, — согласился я, — а ужин за мной.

Он повернулся к двери, и я уже не мог видеть, как он воспринял мое условие.

Мы шли по полю. Ослепительное апрельское солнце освещало панораму огромного карьера. В солнечном свете четко обрисовывался только дальний край карьера. То, что происходило у подошвы выработки, и, так сказать, в глубине пространства, терялось в дымке ложных сумерек над постепенно темнеющими серыми пластами породы.

Я смотрел в центр карьера, пытаясь представить себе, что должны были чувствовать жители деревни при виде этой почти неслышной, серой, неудержимо надвигающейся угрозы их родному гнезду. Но это мне не удалось, как не удалось ничего прочесть по лицу Краутца. Он равнодушно смотрел туда, куда указывал его палец.

— Вот примерно там и был крепостной вал. Впрочем, для научного исследования он был мало интересен.

Да зачем мне сдался этот вал! Мне нужен был человек! После того как я заглянул в центр карьера, а затем на глаз прикинул размеры рудничного поля, у меня возникла идея. В бессмысленных на первый взгляд отвалах, среди трубопроводов и кабельных линий, в зарослях полыни и на желтом песке пустоши — вот где надо искать следы мальчугана. Мне припомнилась малоприятная сцена перед завтраком. Жена спрашивала Краутца о Понго. Неважно, что из этого вышло, но Краутц мог послужить своего рода связующим звеном между мной и мальчишкой. Я вполне представляю себе, как, приблизясь к драматургическому трону Лоренца, с удовольствием сообщу ему об абсолютном провале своей миссии, хотя бы уже затем, чтобы положить конец этим древним и все время еще возрождающимся надеждам, будто при соответствующей организации дела кадры решают все и в искусстве. И ни в коем случае нельзя мне вернуться, всецело раскаявшись в непростительном вчерашнем провале. Итак, Понго. Я спросил о нем Краутца.

Его реакция меня разочаровала. Он вполне бесстрастно сообщил мне о среде, в которой вырос мальчик, и сказал:

— Вы, вероятно, и сами уже это знаете, известно же вам о моем разводе, что, впрочем, ничуть не удивительно, поскольку в деревне не делают тайны из чужих обстоятельств жизни. Но вернемся к Понго: трудный мальчик, ничего не скажешь, возможно даже, несколько умственно отсталый, впрочем, я не специалист. Во всяком случае слишком рослый и неуклюжий для своих одиннадцати лет, плохо читает, плохо пишет, считает, правда, несколько лучше, характер неуправляемый, стихийный и в реакциях своих мальчик не всегда адекватен. В деревне к нему уже приноровились, не насмехаются больше над ним, видно, надоело, правда, еще головами качают: мол, ну и парень, но уже смирились с мыслью, что Понго не переделаешь. Перетаскивают из класса в класс, свыклись с его стихийностью, короче говоря, вокруг него создалось что-то вроде колпака из сочувствия и полупонимания, из горького опыта и благих намерений, не слишком, правда, прочный колпак, но все же лучше, чем ничего. Конечно, весть о переселении деревни разрушила этот колпак, ведь в Пульквитце Понго ждет новая школа с новыми соучениками и учителями, иначе говоря, предстоит повторение всех прежних неприятностей, мучительное, затрудненное понимание… надо ведь признать, что если хочешь от Понго чего-нибудь добиться… А все эти насмешки, замечания классного руководителя, вся эта малоутешительная уравниловка обрушиваются обычно на самый неподходящий объект… Разница только в том, что теперь Понго стал на несколько лет старше и уже понимает, что его ждет. И он сбежал. Три недели назад. Вышел рано утром из дому, а в школу не явился. Кстати сказать, я основательно изучил эти места и теперь знаю: если кто-то захочет здесь спрятаться, его нелегко будет найти.

Я содрогнулся. Опять гладкое, исполненное всепонимания, заезженное объяснение. Кроме дрожания рук, когда он раскуривал сигару, я пока не заметил никаких внешних признаков постепенно скапливающегося в организме Краутца алкоголя. Быть может, именно в этом конкретном случае он все затруднения старался преодолеть при помощи формулировок, вытекающих из весьма прискорбных обстоятельств?

Мне между тем удалось подавить свое неудовольствие. Я демонстративно повернулся спиной к карьеру и указал рукой на сосновый лесок высотою в человеческий рост.

— Вон там он и прячется. И вы знаете, где именно.

— Хуже, — сказал Краутц, — меня даже считают его сообщником.

— А вы и вправду его сообщник?

— Вот видите, вам тоже это кажется возможным.

Он произнес это с тем же хладнокровием, с которым говорил о Понго. И я вдруг понял: вовсе не алкоголем вызваны эти бесстрастные самообвинения. Тут дело было в неприступности, выработавшейся за долгие горькие годы; причем себя он выставлял в самом суровом свете, тогда как других освещал нежным сиянием сочувствия. Это было самое настоящее «бегство вперед». Это было бегство. И слово «сообщник» могло служить ему оправданием.

Как ни странно, он тогда потребовал, чтобы я пошел вместе с ним. Едва преодолев первую полосу тесно растущих деревьев с переплетенными ветвями, мы обнаружили тропку, ведущую в глубь леса. Мы обходили кучи мусора и золы, наступали на ржавые жестянки и тащили на ногах обрывки бумаги. Постепенно тропка сужалась, сильнее становился запах хвои, длиннее — тени. Неожиданно мы вышли на чистую зеленую поляну. Краутц показал мне вход в землянку. Три ступеньки — и вот уже мы в сумрачном помещении с гладкими желтыми песчаными стенами и потолком, укрепленным деревянными штангами. Краутц осмотрел фитиль помятой керосиновой лампы, стоявшей на дощатом столе.