Иоахим Новотный - Избранная проза

— Господин учитель, — произнесла она очень тихо, видимо, не желая быть услышанной еще кем-то, — я хочу вас кое о чем спросить.

Краутц обернулся к ней. С явной неохотой. Он уже успел сходить за добавкой.

— Скажите, эта фрау Коблитц, Марта Коблитц, куда она переехала?

— В Губен. Зидлунгсвег, четыре.

— Спасибо.

Женщина помолчала, потом еще тише проговорила:

— Мы были школьными подругами, Марта и я, понимаете?

— Не стоит благодарности.

Он произнес эту формулу между двумя ложками супа. Женщина попятилась от нас, угодила в шумную ватагу электриков, и ее понесло к выходу. У дверей она еще раз оглянулась, словно ожидая от нас спасения.

У меня не было времени задуматься над этой встречей, потому что к нашему столу уже опять направлялся человек. Он вышел из соседнего зала. Вот его я сразу приметил. Увидев Краутца, он решительно поправил папку, зажатую под мышкой, и, несмотря на некоторую тучность, стал проворно пробираться к нам.

Вместо приветствия он похлопал Краутца по плечу:

— Тут кое-что есть для тебя.

Он швырнул папку на стол. Странно она выглядела на этой клеенке, рядом с раздавленной картофелиной. Человек смахнул картофелину рукавом видавшей виды коричневой кожаной куртки.

Краутц с сожалением отодвинул миску на край стола. Несколько кусочков мяса он приберег себе на потом. И даже не сразу сумел отвести взгляд от поблескивающего на них жира. Чтобы продлить удовольствие, несколько раз провел языком по зубам. И лишь потом с некоторой даже покорностью занялся содержимым папки. Это были фотографии на глянцевой бумаге.

— С последнего деревенского праздника, — сказал незнакомец, — для летописи.

Краутц брал фотографии кончиками пальцев, молча разглядывал и клал на стол, так, чтобы я тоже мог их видеть.

— Здорово, правда? — спросил человек в кожанке. Но, похоже, не ждал ответа.

Я видел гирлянды и флажки, знамена слева и справа от трибуны, лозунг «Социализм победит!», группу людей при галстуках, среди них был и мужчина в кожанке, я видел открытый рот оратора, лица тех, кто слушал его, их закрытые рты говорили мне о многом; я видел карусели, детишек, следящих за полетом воздушных шариков, пивные ларьки, мужчин с поднятыми кружками, бройлерные и духовой оркестр, мальчишек на широких лошадиных спинах, и где-то на заднем плане — Понго, почти незаметного на сером фоне; я видел поднятые головы с торчащими кадыками, а над ними пятна света и яркие дорожки, образуемые светящимися ракетами.

Мужчина положил свою широкую, поросшую седыми волосами руку на стопку фотографий.

— Сперва снимки праздника, — сказал он, — а напоследок — фейерверка. Так сказать, в заключение летописи.

Краутц тоскливо глянул на свою миску, но все же решился возразить:

— А я хотел в заключение наклеить снимки каждого дома в отдельности. А под ними написать фамилии последних владельцев.

— Не может быть и речи, в заключение — только фейерверк! Он нам недешево обошелся, но уж денег этих он стоил! Во всей округе никогда такого не было!

Краутц взял со стола одну из фотографий, на которой отчетливо было видно, что лишь самые маленькие ребятишки восторженно разевают рты — ах! ох! Те, что постарше, смотрели вверх не разжимая губ:

— Видишь ли, — сказал Краутц, — я думал…

— Мало ли что ты думал, — перебил его человек в кожанке, — а закончить придется фейерверком. И где ты возьмешь снимки домов?

— Некоторые у меня есть, а отдельные можно было бы заказать.

— Ни в коем случае! Чтобы все увидали битые стекла, пустые проемы и снесенные крыши! Нет, мой дорогой, снос в летопись не войдет! Нет, пока мое слово что-то значит!

Краутц придвинул к себе миску.

— Ну, если ты так считаешь…

— Я так считаю!

Мясо тем временем остыло. Краутц довольно безнадежно помешал его ложкой. Вид пожелтевшего застывшего жира подвиг его к окончательной капитуляции. Он украдкой поковырял пальцем в зубах.

Я отвернулся. Подумал: его жена права! Такие мужчины заслуживают быть брошенными. Такие хоть и в состоянии раздобыть мясо, но не способны его защитить. Достаточно только прийти первому встречному и заявить, что он хочет что-то сказать. А этот уже и палец в рот…

Теперь я разглядывал человека в кожанке. Он был не из тех жестко-благонадежных типов, каких сегодня можно встретить на определенных ступенях служебной лестницы. Кожаная куртка туго обтягивала толстый живот, и казалось, ветхие уже швы на спине вот-вот лопнут. Одно-единственное движение — и куртке конец. Но люди такого сорта не привыкли набирать в легкие много воздуха. Они дышат сдержанно, ровно, как по расписанию. Краутц, очевидно, понял, что я изучаю его собеседника. И почувствовал себя обязанным представить меня.

— Ах да, — сказал он, — вот это Крамбах. Из театра.

Человек приподнялся, смерил меня коротким безразличным взглядом и проговорил:

— Я в курсе.

Я был так ошарашен, что позабыл спросить его фамилию и должность. То и другое я выяснил уже после его ухода. Краутц перегнулся через стол и счел даже необходимым прикрыть рот рукою.

— Это был Клаушке. Бывший бургомистр Каупена. Член окружного комитета партии. Теперь работает на электростанции.

— Очень приятно, — сказал я.

Теперь настала пора удивиться Краутцу. Он опомнился и произнес примирительно:

— Да ведь его все знают. Вот в чем дело.

Я не решился искать в этом сообщении какой-то второй смысл. Оставив Краутца за столом, я вышел на свежий воздух. От склада бетонных деталей открывался широкий вид на будущий турбинный зал. В небо вонзилась стрела высоченного башенного крана. Из котлована поднимался огромный грузовик, мотор натужно ревел. Энергично стучали молотки на лесах. Звали на место действия бригадиров и инженеров. Монтажник пригонял тяжелую ферму на то самое место, которое ей определили авторы проекта и где ей предстоит пробыть ближайшие двести лет. Судя по всему, материя противилась. Другие монтажники, побросав свои рабочие места, размахивая руками, давали советы, обсуждали друг с другом похожие случаи из собственной практики и наконец, оставив продолжавшего хладнокровно работать товарища, уставились на нижний край фермы, чтобы не пропустить самый существенный момент.

Как хорошо я знал все это! Затраты и прибыли — несоизмеримы, и все же!.. Там происходило то, чего не достичь никакой инсценировкой: действительное преображение мира.

Меня могут спросить, почему это я с такими взглядами пошел работать именно в театр. В ответ я только лепетал бы что-то. Я мог бы сказать лишь о тех мгновениях, когда я верую в преображающую человека силу искусства, я подчеркиваю: верую, и эти мгновения очень нередки. Я еще находился под впечатлением той сцены с фейерверком, свидетелем которой я стал в столовой. При виде таких спектаклей можно испытать тоску по рабочему инструменту.