Лиз Тренау - В любви и на войне [litres]

Поэтому последние годы каждый день, почти каждый час она думала о нем, лелея надежду, что сможет каким-то образом найти его живым. Это не было лишено смысла, повторяла она себе. Взять хотя бы того пациента, которого Табби пошел навестить в больнице. Или Фредди, который прячется от своего будущего здесь, в месте, где все напоминает ему о горьком прошлом.

Последние несколько месяцев она репетировала эти и другие сценарии. Но теперь ни один из них не подходил. Если Сэм Пилигрим – действительно ее брат, а совпадений было слишком много, чтобы это отрицать, то слабая надежда, которую она питала все эти годы, оказалась напрасной.

Девушка с трудом добрела до фонарного столба, чтобы опереться о него, и прижалась лбом к холодному металлу. На нее накатил прежний гнев. Как он мог быть таким эгоистичным? Отправился на войну, самоубийца! Как он мог уйти, не попрощавшись? Да еще под чужим именем, настолько тщательно заметая следы, что они могли вообще никогда не найти его и не узнать, что с ним случилось. И как ей простить его за то, что он заставил их всех так страдать?

Теперь его не стало. Он ушел навсегда. Она больше никогда его не увидит, никогда не будет их полуночных разговоров, вечеров, когда они надирались отцовским портвейном и делились друг с другом сокровенными секретами. Она никогда не увидит, как он превращается в настоящего зрелого мужчину, как снова влюбится, заведет детишек, а потом у него появятся внуки. Она не могла себе представить жизнь без него, без своего младшего братишки, который всегда был рядом.

Она была слишком потрясена, чтобы плакать. Как раненое животное, она инстинктивно хотела спрятаться где-нибудь, побыть в одиночестве. Она вернется в гостиницу, уединится в своем номере, откроет ту бутылку бренди и попытается справиться с горем – только после этого она сможет смириться с окружающей действительностью.

Все остальное не имело значения.

Руби с лихорадочным предвкушением ждала новостей, с тех пор как Табби упомянул об англичанине в больнице.

Теперь она беспокойно сидела в вестибюле отеля. Часы пробили три, и с каждой минутой Руби было все труднее дышать от нетерпения. Конечно, всего один шанс на миллион, что это окажется именно Берти. А может, и того меньше. Она не смела надеяться, но сейчас, совсем скоро, все выяснится.

Каково это – быть раненым, лежать на больничной койке, страдать от боли, ничего не понимая, не имея возможности общаться, и напряженно ожидать, что произойдет дальше? Какие ужасы ему довелось увидеть? Какие чудовищные испытания пришлось пережить? Если он дезертир, то насколько же ему было страшно, что он рискнул убежать, даже зная, что если его поймают, то расстреляют свои же соотечественники.

И что произошло с ним потом? Она пыталась представить себе людей, которые приняли его, заботились о нем, делили с ним кров и свои скудные запасы еды, рискуя, возможно, собственной безопасностью. Что за святые люди эти неизвестные благодетели!

Наконец появился Табби, взволнованный, красный, с потным лицом. Он извинился за опоздание.

– Не беспокойтесь, – успокоила она его. – Я понимаю, что вы – человек занятой.

– Ты готова встретиться с моим бородатым другом, дочь моя? Он в довольно плохом состоянии, знаешь ли. Контузия. Ты должна быть к этому готова, – предупредил священник, пока они шли через площадь.

– Я едва осмеливаюсь спросить, – запыхавшись, выговорила Руби, еле поспевая за широкими шагами капеллана. – А как он выглядит?

– Боюсь, под бородой трудно сказать. Но, конечно, он ужасно худой.

– У него какие-нибудь физические увечья есть?

– Ничего особенного, – ответил Табби. – Повязок нет. У него нет одной фаланги на пальце, но это, похоже, старое ранение.

Нет фаланги! У нее словно разом вышел весь воздух из легких, и она резко остановилась. Табби обернулся к ней.

– Девочка моя, да ты побледнела как полотно! – Он подошел к ней и взял ее под локоть. – Дыши глубоко. Вот так, хорошо. Медленнее. Я что-то не то сказал?

– На каком пальце? – только и смогла выдавить она.

Он выглядел озадаченным.

– Я не могу точно вспомнить, дорогая. Почему ты спрашиваешь?

– Мой муж, Берти. Он потерял палец, упав с мотоцикла друга. Левый указательный палец. Как вы думаете, это может быть?..

– Есть только один способ выяснить, – сказал Табби. – Давай-ка, возьми меня под руку. Уже близко.

Теперь она видела это так отчетливо с такой несокрушимой уверенностью. Это должен быть именно ее муж! Его лицо осветится узнаванием, когда он поднимет взгляд и увидит, как она идет к нему в больничной палате. Она упадет в его объятия и заплачет. Я иду к тебе, Берти!

В здании монастыря была весьма строгая, мрачная атмосфера: серые каменные стены, стрельчатые готические окна, как в церкви викторианской эпохи. Поднявшись по ступеням на высокое арочное крыльцо, Табби дернул ржавую цепь, и дверной колокол эхом разнесся по длинным коридорам. Руби пыталась справиться с охватившим ее волнением. «Сохраняй спокойствие, дыши глубже», – уговаривала она себя.

Прошло несколько невыносимо долгих минут, наконец дверь открыла монахиня в твердо накрахмаленном головном уборе. Крошечная и сгорбленная, она опиралась на палку. Сначала монахиня с подозрением уставилась на них, но затем признала Табби, и ее маленькие темные глазки потеплели. Старушка пригласила их войти и провела за собой. Шагая мучительно медленно, они прошли три коридора, поднялись на два пролета каменных ступеней. Чем дальше они шли, тем больше Руби убеждалась, что человек на больничной койке окажется именно Берти, и тем сильнее боялась обнаружить, что это не так.

Если не считать почти невыносимого запаха дегтярного мыла и дезинфицирующих средств, это помещение совсем не походило на больничные покои, в которых она бывала: ни сестер милосердия, разносящих накрытые крышками эмалированные блюда, ни врачей в белых халатах с разлетающимися полами, спешащих оказать экстренную помощь следующему больному, ни встревоженных родственников, толпящихся в коридоре. Она не видела никого из персонала, и, судя по всему, они с Табби оказались единственными посетителями. С лестничной площадки первого этажа через открытые дверные проемы справа, слева и прямо перед ними тянулись огромные палаты с длинными рядами коек по обе стороны от прохода. Все эти кровати были застелены снежно-белыми простынями, и все они пустовали.

– Монахини проделали огромную работу во время войны, – прошептал Табби. – Тут расположены еще три такие же палаты на верхнем этаже, и они могли выхаживать одновременно до трехсот раненых. Но теперь, слава богу, у них почти нет пациентов, только местные жители и изредка такие несчастные, как наш англичанин. Он вон там.