Лиз Тренау - В любви и на войне [litres]

– Нет, нет, – сказала она, останавливая его. – Сыграйте английскую.

Он начал другую мелодию, отбивая бойкий ритм ногой по деревянному полу. Удержаться было почти невозможно; они с Отто присоединились, постукивая ногами в такт вместе с ним. Фредди убрал гармошку от губ и запел:

Затем снова заиграл и, когда закончил, протянул гармошку Отто.

– Хочешь попробовать, парень? Это просто. Сначала втягиваешь воздух – вот так, – он продемонстрировал, – а потом дуешь. – Он прошелся губами по всем отверстиям, производя гамму нот, а потом пропуская ноты, чтоб получилась мелодия. – Можно играть тихо, – он слегка выдохнул без напряжения, – или с силой, – он снова дунул, на этот раз издав громкий резкий аккорд, почти такой же мощный, как звук церковного органа. Он вытер мундштук и снова протянул гармошку мальчику. Отто покачал головой, покраснев до кончиков ушей.

– Ну же, сынок, – прошептала мать. Медленно, осторожно, он взял инструмент в руку, внимательно рассмотрел, потом протянул ей.

– Смотри, мам, – на гармошке был выгравирован знакомый логотип Hohner , самая известная немецкая фирма, которая выпускала музыкальные инструменты.

– Попробуй, Отто. Ты хороший парень, – повторил Фредди.

Отто поднес гармошку к губам и сыграл гамму, проверяя звучание нот. Потом попытался выдуть определенные ноты, сжимая губы, как это делал Фредди, и дуя в отдельные отверстия. После нескольких неудачных попыток он сумел проиграть некое подобие мелодии. Мальчишка тотчас вспыхнул, когда оба взрослых зааплодировали его новообретенному мастерству, и протянул гармошку владельцу.

Фредди покачал головой.

– Оставь себе, малыш, – сказал он.

– Нет, нет, нет, – вмешалась Марта, выставив вперед руку.

Но Отто улыбнулся.

– Vielen Dank! – шепотом поблагодарил он по-немецки.

– Не за что. А теперь мне пора, – сказал Фредди. – Завтра в восемь утра. – Он пальцем нарисовал на колене циферблат часов.

Марта кивнула.

– Вы хороший человек, месье Фредди, – сказала она. – Мы вам очень благодарны. Очень-очень!

Когда англичанин ушел, они допили горячий шоколад, вымакав остатки со стенок кружек – и даже кувшина – корочками хлеба, чтобы не утерять ни капли. Потом умылись все еще теплой водой, вытерли руки лишним одеялом и улеглись каждый на свою койку. Марта потянулась через проход и поцеловала Отто в щеку.

– Теперь спи, сынок, – сказала она. – Завтра нам рано вставать, чтобы успеть на поезд.

Через несколько мгновений он подскочил вверх.

– А знаешь, мама, мне все-таки нравится мистер Фредди. Он не такой, какими я представлял англичан.

– Я согласна, – сказала она. – Он добрый человек, настоящий человек с большой буквы. Далеко не все англичане монстры. Давай с тобой подумаем о будущем, а? Мы найдем твоего брата и поможем ему выздороветь. Со временем и наша страна тоже оправится.

– И больше никаких войн?

– Больше никаких войн.

– Обещаешь?

– Обещаю. А теперь спи.

Она задула свечи и снова легла на свою койку. Когда ее глаза привыкли к полутьме, она смогла разглядеть металлические арки, поддерживающие потрепанную зеленую брезентовую крышу. Она подумала о сотнях, а может, и тысячах тяжело раненных и умирающих солдат, которые, должно быть, тоже рассматривали эту крышу, радовались, что их увозят с поля боя, но, вероятно, мучились от боли и гадали, выживут ли после полученных ран.

Она старалась не думать о мучениях солдат противников, искалеченных и умирающих, которых перевозили в этой санитарной машине, или о телах погибших, выложенных штабелями, транспортируемых на кладбища. Старалась не думать о немецких снарядах, пулях и ядовитых газах, которые несли смерть и муки всем этим людям. Может, души усопших до сих пор витают тут? Она проклинала кайзера и его политиков: как могли быть они настолько слепы, чтобы верить, что несколько тысяч квадратных километров территории стоят таких потерь, такой бесчеловечности по отношению к людям?

Когда сегодня она увидела окопы, то была глубоко потрясена, особенно когда Фредди указал на немецкие позиции всего в нескольких сотнях метров от линии англичан. Она никогда не могла подумать, что Генриху и его друзьям приходилось жить в таких жутких, суровых условиях, лишенных минимальных удобств. И все это время, в пределах слышимости от них, на стороне противника солдаты точно так же мучились, изо дня в день цепляясь за обычную жизнь – есть, спать, содержать себя в чистоте, насколько это возможно. И все это в постоянном страхе перед обстрелами и снайперскими пулями. Неудивительно, что многие теряли рассудок.

Перед ее внутренним взором всплыло лицо хозяина гостиницы, искаженное и красное от ярости. Она не винила его – любого англичанина, француза, бельгийца или американца встретили бы сейчас в Берлине точно так же. Она не чувствовала горечи, раны все еще слишком свежие. Эта страна, до тех пор совершенно мирная, была захвачена и уничтожена ее соотечественниками.

Бельгийцы потеряли так много своих близких. Вряд ли удивительно, что они ненавидели немцев. Когда ее ложь открылась, это, должно быть, обострило их негодование и подозрения, что привело к диким, невероятным домыслам.

До войны любой желающий мог свободно путешествовать по всей Европе, немцы были желанными гостями в любой стране. Теперь, в результате неуемной национальной гордыни, все это было изничтожено. Вместо этого остались лишь смерть, разруха и взаимная ненависть. Марту переполняло чувство глубокого, жгучего стыда, от которого ее лицо горело даже под колючим солдатским одеялом.

Потом она вспомнила: что может быть важнее того, что ее Генрих жив? После всех этих лет скорби они завтра вернутся в Берлин и смогут начать поиски ее мальчика. Уже засыпая, она позволила себе представить момент их первой встречи, их первые объятия, его возвращение домой, воссоединение их маленькой семьи. Они наконец смогут смотреть в будущее, где их ждет мир и процветание.

Элис нигде не было видно, но Руби больше не могла ждать: Сесиль скоро закончит подавать ужин.

Спускаясь вниз, она услышала английскую речь.

Эдит первой заметила ее.

– Еще раз здравствуйте, – приветливо воскликнула Эдит. – Какое очаровательное место! У них нашлись для нас две комнаты, и мы этому несказанно рады. – Рядом с ней стоял Джимми, опираясь на две палки. Его лицо было все еще бледным как полотно, в глазах плескалась тревога, а брови беспокойно хмурились. Но тики и нервные судороги, мучившие его прежде, все же прекратились, во всяком случае, на какое-то время. – Завтра мы едем домой, мой дорогой, да?