Антон Дончев - Странный рыцарь Священной книги

Когда в третий раз пришил я крест на свой плащ и выступил в поход — на сей раз против христиан — я полагал, что альбигойская война продлится месяц-два, самое большее — год. Миновало, однако, семь лет. Не ведал я тогда, что впереди еще тринадцать. Разрушенные крепости поднимались заново, потопленные суда всплывали над волнами, даже мертвые, казалось, вставали из могил. Мы рубили деревья в лесах Прованса, но корни оставались в земле. Думал я, что это война сурового Севера против изнеженного Юга, но вскоре понял, что ересь эта будет жить еще долго, ибо она — душа Прованса. Усталость и отчаяние завладели мной.

И наступил злосчастный день, когда этот глупец, Робер де Ронсуа, произнес роковые для себя слова. Вместе с ним бились мы при Адрианополе, вместе с ним претерпевали страдания в Тырнове. А он ополчился на епископа Фулкона, когда тот изрек: «Все тулузцы, мужчины и женщины, даже грудные младенцы — должны погибнуть от удара меча. А уцелевшим следует разойтись по монастырям».

Робер сказал ему:

— Ваш совет пагубен. Мы завоевали эту землю, но не сумели покорить сердца ее жителей. Французский рыцарь всегда успешен в начале своей борьбы, но, достигнув цели, преисполняется высокомерием и становится жертвой собственной гордыни. Все, добытое нами отвагой, ныне утрачиваем мы своим правлением. Граф Симон отдал страну в руки ненавистных людей, чей произвол восстановил народ против них. И Господь, всегда справедливый, услышал стенания их и узрел нескончаемые наши неправды. Мы сделали правителями лакеев и негодяев, и за это грозит графу Симону скорая расплата. Ибо видят в наших земляках разбойников.

Я думал так же, как он. И мне бы следовало произнесть эти слова. Может, я испугался? Потому что сказал я иное:

— Подобные слова перед битвой — пустая трата времени.

Позже я нашел удобный случай, чтобы вызвать Робера и убить его в честном единоборстве. Наши рыцари восхваляли меня, даже Симон и тот расщедрился на похвалу.

О третьей причине папского выбора — был ли я алчен? До падения Константинополя страстно мечтал я о ничем не замутненной славе. Вдвоем с еще одним рыцарем обыскивали мы покинутый дворец, когда откуда-то выскочил ромей с обнаженной саблей в руках. Он убил того, кто был рядом со мною. Отчего избрал он его для первого удара, не знаю. Избери он меня, погиб бы я. Рассек я ромея своим мечом от плеча до пояса, прорвав кольчугу в тот миг, когда он отпрянул. Смертельно раненый ромей выронил саблю и прислонился к стене, бессильно уронив руки вдоль тела. А затем поднял их и широко раздвинул края рассеченной кольчуги, будто хотел показать мне свое сердце.

Я увидел на груди его несколько нанизей греческих монет и мечом перерезал нити. В лужу крови у него под ногами просыпались, как зерна гороха, и невидимые рубины.

Я отмыл монеты и камни в баклаге с красным вином. Золото засверкало, рубинов же было не разглядеть. Я стал богат, иными словами — свободен.

Направился я в церковь — не из тех, куда сносили добычу. Странно — отчего судьба избирает дни распятия Христа для нанесения своих ударов? Константинополь пал в пасхальные праздники, Калоян разбил нас под самую Пасху. А ныне Монсегюр сдался в дни Великого поста.

В церкви поставил я свечку за чудесное мое спасение — ведь ромей мог обрушить первый и единственный удар свой на меня. Зажег я свечу и за упокой души моего павшего спутника. По примеру покойного ромея я повесил нанизь золотых монет и самоцветов на грудь. Поначалу они холодили кожу, затем согрелись, как свернувшийся у моего сердца клубок змей.

Отчего не сел я на один из тех кораблей, что увозили рыцарей из Константинополя? Симон де Монфор бежал еще в Заре. Я остался, чтобы искушать Провидение. И куманы, стащившие меня с седла у Адрианополя, расплели клубок желтых и красных змей из золота и рубинов, спрятанных у меня на груди. Как знать, быть может это и спасло мне жизнь — они подумали, что возьмут за меня богатый выкуп. В Тырнове рассказывали о богатстве, найденном у меня за пазухой. Кое-кто из плененных, а затем освобожденных рыцарей по возвращении во Францию, должно быть, рассказал обо мне. Святая церковь, все слышащая и все помнящая, мгновенно поняла, что я вор, ибо всем было известно, много ли медных монет за душой у Анри де Вентадорна.

Когда я возвратился во Францию, мне часто снилось, что на моей груди сплетаются в клубок желтые и красные змеи. Я даже ощущал странную ласку согревшегося металла и камня. Однако не довелось мне разбогатеть. Да, я был алчен, но не мог схватить какого-нибудь несчастного иудея (их в Провансе было пруд пруди — умных, богатых, лишенных защиты церкви, вампиров, алчущих детской крови, колдунов и слуг Каббалы, соглядатаев сарацинов) — да, не мог я схватить его и подвесить вниз головой над слабым огнем, а затем сжечь живьем, чтобы разгрести пепел и отыскать золото, которое он проглотил. Потому был я алчен, что мерилом всему вокруг меня служило золото — и крови, и чести, и веры. Без золота не будет у тебя ни доброго коня, ни крепкого вина, ни ласковой женщины. Казалось мне, что рыцари возглашают не «Во славу Господню!» или «За святого Дени!», а «Золота!», «Земли!»

Был ли я алчен? Это рядом-то с тем бретонским бароном, собственником гибельной для мореходов скалы, где он в бурю зажигал костры? Тем самым, что грабил тонущие суда и указывал на скалу, говоря: «Вот бриллиант, какого не имеет ни одна корона?»

В Рим я попал оттого, что после убийства Робера де Ронсуа не мог вынести восхвалений, которыми осыпа́ли меня крестоносцы. Симон де Ноффль, сосед Симона де Монфора, заплатил мне, чтобы я сопровождал его в Рим, где, как он надеялся, папа на Латеранском соборе признает его права на владение какими-то замками Раймунда Тулузского. Меж тем епископ Фолкон призывал рыцарей Христова воинства двинуться на замок Крус в Валенсии, собственность Адемара де Пуатье, графа Валентинуа. Честно призна́юсь, Симон де Ноффль заплатил мне щедрее.

Мне не спалось. Поднялся среди ночи и сел за свои воспоминания. Следует написать о моей встрече с Бояном и оставить ее позади, забыть о ней, двинуться дальше. Господи, спустя тридцать лет я все еще не способен решить, была ли эта встреча проклятьем или благодатью, наваждение ли она или я сам нашел в ней то, чего нет и в помине.

Слышатся тихие, затаенные женские всхлипывания. Женщины словно плачут во сне — или же не спят, как и я?

Да, вот уже тридцать лет повторяю я каждое слово, вспоминаю, как дрогнули тогда его губы. И никак не могу разгадать тот, прощальный взгляд Бояна.

Мы стояли под стенами Лаверора, укрепленного селения на холме в венце крепостных стен. За ними укрылись еретики, вокруг раскинулся стан осаждающих. Симона де Монфора с нами не было — он только что возвратился из Франции в покоренную им страну и с гневом и возмущением узнал о восстании своих подданных — так называл он провансальцев. Симон привел с собой множество знатных рыцарей и десятки баронов, однако пешего войска у него не было. В Ниме, что в пяти часах езды от Бокера, он собрал свои отряды, принял Святое причастие и выступил походом на Раймунда. С ним были двое его братьев.