Антон Дончев - Странный рыцарь Священной книги

Мы с Доминиканцем стояли под Лаверором, ибо оттуда должен был выйти трубадур Пэйр де Муасак, чтобы направиться в Тырнов — за Священной книгой. В пятистах шагах от крепости, куда не долетали стрелы арбалетов, земля разверзлась, являя взорам огненные свои недра. По приказанию Доминиканца была вырыта огромная яма — в двадцать шагов глубиной. В ней разложили костер. Жаркое мощное пламя сперва отогнало крестоносцев от края ямы, но затем костер прогорел и утих. Яма наполнилась раскаленными углями, уподобившись сосуду с жидким огнем. Угли были ниже засыпанной полоски земли, но время от времени язычки пламени вздымались вновь, словно пытаясь перелиться через край. Яркие расплавленные головешки лежали, будто на решетке, а огненное дыхание исходило откуда-то из-под земли. Уж не достигла ли яма, как жерло вулкана, самого сердца земли? Там-то, наверно, и находится преисподняя.

У края ямы стояли мы — палачи, я и Доминиканец с дюжиной рыцарей. Нестерпимый жар обжигал мне правую щеку, руку и бедро, тогда как левый висок оставался холодным. Была весна, пробивалась сквозь землю зеленая травка, хрупкая и нежная, залитая у корней светом. Кое-кто из рыцарей нахлобучили на головы шлемы — перевернутые вверх дном железные ведра с прорезями для глаз — и казались существами из другого мира и другого времени. У всех белели на плащах кресты.

Напротив, еще ближе к краю ямы стояли, сбившись в кучу, десятка два пленников с завязанными за спиной руками — захваченные нами еретики. Несмотря на яркое полуденное солнце, раскаленные угли обагряли их зловещими отблесками.

Стены Лаверора — закопченные, мрачные, но горделивые — подпирали небо с северной стороны ямы. Сверху окаймляли их защитники крепости, посверкивали острия копий. Ветер дул со стороны крепости, осажденные там люди пели, можно было даже расслышать отдельные слова. Песня походила и на церковный псалом, и на призыв к бою. Мне незачем было напрягать слух, чтобы услышать все слова — я помню их.

Я смотрел на пленников, сыновей этого светлого и сильного народа, оборванных, окровавленных, и боролся с собой, чтобы не поддаться их безумию и отчаянию. Боролся, разумеется, с насмешкою над собой и горечью. Вот к чему привел их восторг и великодушие.

Монах осматривал немногочисленную толпу пленников. И вдруг уверенно указал на человека, стоявшего где-то в центре.

Двое стражников, чьи лица были скрыты шлемами, подтолкнули этого человека к Доминиканцу. Пленник остановился в шаге от нас.

Я с ужасом обнаружил, что мы одного с ним роста и схожи сложением, статью, даже чертами лица. Он вполне бы мог оказаться одним из пятерых моих братьев. Лоб был перевязан красной тряпкой, сапоги, очевидно, украдены, багрово-синие ступни тонули в размокшей грязи.

Не из-за сходства ли со мною пал на него выбор Доминиканца? Я вздрогнул от дурного предчувствия.

Монах поднес к лицу еретика серебряное распятие, обагренное кровавыми отсветами костра. Я чувствовал, что крест этот теплый, как плоть человеческая. Доминиканец проговорил:

— Целуй крест, несчастный, и откажись от своей трижды проклятой ереси.

Твердым и ясным голосом пленник ответил на провансальском, но было видно, что это не родной его язык.

— Нельзя целовать крест, на котором распят наш Спаситель.

Монах сказал:

— Ты смеешь хулить святыню нашу?

Пленник сказал:

— Не святыня это, а орудие пытки.

Монах спросил:

— Кто ты?

Пленник ответил:

— Боян из Земена.

Монах спросил:

— Болгарин?

Пленник ответил:

— Болгарин.

Это, в сущности, не означало, что он болгарин по крови, буграми или булгарами звались чуть ли не все еретики от Черного моря до Северного.

Тогда Доминиканец резким движением сорвал с пленника рваный черный плащ. Затем бесстрашно ступил на самый край адской ямы и швырнул плащ туда. Однако плащ не упал на угли, даже не коснулся их, а взмыл вверх, подхваченный жарким дыханием костра. И закачался в небе, широко раскинулся и полетел над ямой, как обезумевший нетопырь или опьяневшая гигантская бабочка. Потом внезапно вспыхнул, сгорел и рассыпался в воздухе клочьями серого пепла.

Доминиканец вернулся к еретику, лицо его блестело, будто растопленное жаром. Он сказал:

— Очень скоро и тело твое станет пеплом, как плащ.

Пленник негромко произнес:

— Тело мое умрет, ибо оно — творение Сатаны. Но дух мой, как этот плащ, взлетит в небо.

Монах спросил:

— Разве не веришь ты в воскресение из мертвых и в вечные муки, что ожидают тебя?

Пленник ответил:

— Как может превращенное в пепел тело возродиться вновь?

Монах сказал:

— Ты прав. Однако речь о твоем теле, несчастный. И в моей власти спасти его или предать огню.

Почудилось мне, что спрашивает монах не как судья и инквизитор, но как человек, жаждущий узнать нечто сокровенное, тайное о другом человеке, о себе самом, да и о людях вообще. Надеялся ли он, что этот сын смерти раскроет перед ним душу и одарит неким откровением? Не допытывался ли он о том же у других злосчастных в минуты последнего причастия?

Тогда вдруг понял я, что слова его обращены ко мне. В голове у меня зазвенело, глаза ослепило, будто обрушилась на меня и рассыпалась тысячью осколков крыша из прозрачного льда.

Человек, стоявший перед нами, еретик, был мне братом. Его слова могли быть и моими словами — я ждал их. Костер гудел. Издалека доносилась полная отчаяния песнь еретиков на стенах Лаверора.

Еретик сказал:

— Лишь душа моя от Бога. Все прочее — от дьявола. Разве Бог сотворил этот мир, полный насилия, горьких слез и злодейства? Мир этот должен быть разрушен и создан заново.

А я? Как бы ответил я? И я безжалостно признался себе, что в какого бы Бога ни веровал, к какому бы учению и братству ни принадлежал, ответил бы: «Признаю все, что ты пожелаешь. Только бы остаться в живых». А потом как-нибудь ускользнул бы и возвратился к моему Богу и моему братству. Мужество человека, который мог быть моим братом, было мне не под силу.

Доминиканец впервые опустил голову и устремил взгляд на серебряный крест, который прижимал он теперь к своей груди.

Тем временем Боян из Земена взглянул в мою сторону. И увидел меня.

Лицо его преобразилось. Оно было измученным, но не было на нем ран и крови, а красное сверканье углей делало его необычайно сильным и живым. Он увидел меня, и, казалось, узнал. Или удивился тому, что видит как бы самого себя? Не знаю. Вот уже тридцать лет не могу разгадать, что выражал его взгляд, все лицо его. Он слегка вскинул брови, губы дрогнули. Возможно ли, что обрадовался он этой встрече на пороге смерти и что означали дрогнувшие губы — приветствие или высокомерие, презрение даже? Господи, порой думаю я, что он нашел в себе силы для самопожертвования оттого, что увидел меня и понял, что мы схожи, как родные братья, даже близнецы. Возможно, решил он, что может уйти из жизни, ибо остаюсь я — его подобие? И благодаря мне он — или частица его — останется жить. Коли это так… Нет, и вправду не знаю.