Ведат Кокона - По волнам жизни

И собралась было в дом, но Тель предложил:

— Попейте!

Манушате недоуменно посмотрела на него. При свете луны ее серо-зеленые глаза сияли лазурным блеском.

— Как пить?

Тель взял графин из ее рук:

— А вот так!

Он поднял графин и, запрокинув голову, стал лить свежую родниковую воду прямо в рот, при этом острый его кадык ритмично подымался и опускался при каждом глотке.

— Дай и я попробую!

Протянув руку за графином, Манушате коснулась руки Теля, и тотчас по всему ее телу пробежал странный легкий озноб. Она никогда прежде не испытывала такого, внезапно охватившего ее приятного и удивительного волнения; оно обожгло и одновременно освежило ее. Она подняла графин, подражая жестам Теля, однако вода потекла изо рта по подбородку, по шее. Вода стекала, словно капли дождя, слитые в струю и скатывающиеся по чистому оконному стеклу. Она засмеялась, руки задрожали, и по шее еще сильнее потекли с нежным журчаньем струйки воды, промочившие ее всю насквозь. Тут она совсем зашлась от смеха, и Телю, восхищенно смотревшему на нее, почудилось, будто этот радостный смех журчит в выточенном из слоновой кости горле.

Ольга, вышедшая в это время в прихожую, встала на пороге и спросила:

— Что случилось, Манушатенька?

Манушате подошла к ней с графином в руке:

— Ох, что было! Надорвалась от смеха! Вместо того, чтобы напиться, вся промокла!

И, бросив укоризненный взгляд на Теля, добавила:

— Это он все виноват!

Ольга испуганно спросила:

— Почему, доченька?

— Ваш Тель подал мне дурной пример.

У Теля сердце дрогнуло, когда она произнесла его имя: в ее красивых устах оно звучало как нежная мелодия, которую ему еще никогда не приходилось слышать.

Ужинали с аппетитом за тем самым столом, который робко покачивался под звон ножей, тарелок, стаканов, наполненных вином, под шум веселых голосов, много лет не оживлявших этот дом, будто онемевший с того дня, как его хозяин уехал в Америку.

Всех четверых словно подменили: у Ольги совсем исчезла тонкая вуаль печали, которая затеняла уголки губ, скрывая всякую улыбку на ее лице, словно навсегда лишенном радости жизни. Она не только часто улыбалась, но и заливисто смеялась от веселой болтовни неугомонной Манушате, разгонявшей печаль наподобие того, как солнце с его вездесущими лучами всегда рассеивает темноту. Исмаил, которого Манушате привыкла видеть серьезным, с нахмуренными бровями, как бы недовольным жизнью, теперь оживленно разговаривал и весело смеялся, шутил с Манушате и Телем и часто прикладывался к вину. А вот Тель, напротив, был в этот вечер не в себе; он казался взволнованным, а иногда и рассеянным. Он и сам не мог объяснить своего состояния — испытывал одновременно и радость, и страх, — так человек чувствует себя, когда перед ним что-то желанное, чего он боится лишиться.

Он был словно во сне. Манушате сидела по правую руку от него, а Исмаил — напротив. Ему хотелось глядеть на Манушате, но, подняв голову, он встречался глазами с Исмаилом и вновь опускал их, и лишь когда тот склонялся над тарелкой или заговаривал с Ольгой, он бросал быстрый взгляд на Манушате и украдкой разглядывал ее. Тель любовался ее маленькими и хрупкими руками — они ловко разрезали розоватую ветчину на тарелке, расписанной по краям живописными розами, а ему казалось, будто Манушате подносит к губам не кусочки ветчины, а лепестки роз. Неужели он опьянел от одного стакана вина? Его смущала собственная дерзость — он так часто посматривает на Манушате, что Исмаил может его заподозрить. При этой мысли он быстро опускал глаза, хватался за стакан, поспешно закусывал, словно пытаясь унять волнение, снова с замиранием сердца как бы случайно косил на Манушате краем глаза.

Ольга тоже часто поглядывала на Манушате, сидевшую напротив: любовалась ее светлыми волосами, отливавшими золотистым и лазурным блеском всякий раз, когда она опускала голову, нежными глазами, маленьким, словно бутон розы, ртом, красивой, точно выточенной из слоновой кости, шеей, на которой поблескивала тонкая нить ожерелья, и потом умиленные глаза матери непроизвольно перебегали на сына, сидевшего рядом, на его черные и блестящие волосы, которые казались еще чернее в сравнении с золотистыми прядями Манушате, на его смуглое, уже по-мужски волевое лицо, на мускулистую шею, напрягавшуюся как струна при каждом повороте головы. И всякий раз, когда мать смотрела на своего любимца, своего единственного сына, у нее сладко замирало сердце и слабая улыбка пробегала по губам — так колышется поверхность воды под ласковым и легким утренним ветерком. Как сиял и звенел бы весь дом, если бы эта красивая, обходительная, милая, веселая, к тому же из хорошего рода, девушка всегда завтракала, обедала и ужинала здесь, вот в этой комнате, которая так при ней преобразилась! Ольга, о Ольга, тогда жизнь твоя была бы счастливой! И какая же она красивая, эта умница-послушница! У кого еще такие шелковые, такие светлые волосы? Красивые девушки есть и у нас в Корче, но с этой не идут ни в какое сравненье! Она светленькая, вся как стебелек голубого пажитника, он — темноволосый, с буйной шевелюрой. Очень красивая невеста, ничего не скажешь, да ведь и жених не уступит! Такой пары не сыскать! Повезет же тебе, Ольга, если она пойдет к тебе в невестки! Сын у тебя есть, Ольга, а где ты еще найдешь ему такую жену! Хорошую я выбрала невестку, право, но не забывайте, что и сын у меня хороший, душа-человек! Украсим комнату, проведем электричество, обставим новой мебелью, которую дадут за невесткой… Тель будет спешить по вечерам с работы домой и уже с порога: «Добрый вечер!» Потом спросит Ольгу: «Хорошо провели день, мама?» Потом скажет Манушате: «А ты тут как, голубка моя?» И поцелует их. А вскоре дом огласится радостными криками первенца-внука, которого нарекут Вандьелем, как деда, — по ступенькам крыльца затопочут маленькие и робкие шажки. «Баба! Баба!» — будет он звать бабушку… А она бросится радостная к нему, схватит на руки сына своего сына, маленького Вандьеля, поцелует его, затеет с ним возню, с милым карапузом…

— Бледная она все-таки, как по-вашему? — спросил чей-то голос рядом.

Ольга, вздрогнув, пришла в себя и переспросила:

— Бледная?

Посмотрела налево, откуда раздался голос, и встретилась с пытливым взглядом Исмаила. Спросила удивленно:

— Кто бледный?

— Манушате, — ответил Исмаил; он, казалось, тоже был удивлен вопросом Ольги. — Разве вы не на нее смотрели?

— Да, да, на нее смотрела, на Манушате. Нет, она не бледная. Это от лампы и светлых волос. — Ольга еще раз покосилась на нее и подумала: «Пригожая да хорошая! Счастлив будет тот, кому она достанется!»

И мельком взглянула на Теля, глаз не отрывавшего от Манушате, а та, услышав слова Ольги, зарделась, как красное солнышко.