Ведат Кокона - По волнам жизни

Ее вдруг охватило полнейшее безволие. Ей казалось, что она долго брела по обожженной солнцем пустыне и вот теперь отдыхает в благословенном оазисе, у журчащего родника, утоляющего ее жажду. Он обнимал ее сильными руками, прижимая к груди, целовал как сумасшедший и шептал.

— Софика, я люблю тебя!

Но что же это такое? Не во сне ли она? Разве можно стоять вот так в объятиях чужого мужчины, забывшись у него на груди? Не сошла ли она с ума? А если бы их увидели Манушате и Тель?

Она тотчас собралась с силами, решительно выскользнула из его рук и, опасаясь, как бы все не повторилось сначала, отбежала в сторону и стала на расстоянии от него, опустив голову, как после тяжелого проступка.

Исмаил стоял ошеломленный, свесив голову, с трудом понимая, что же произошло сейчас на этом холме.

Она смотрела на него со странным, смешанным чувством страха и радости, сожаления, любви и презрения — с чувством, которое делало ее очень счастливой, но и очень несчастной, оно то возносило ее до небес, то безжалостно бросало оземь. Она ощущала еще на своих губах его горячий поцелуй, первый поцелуй той запретной любви, мечтая о которой она пролила столько горьких слез там, в интернате. Это была ее первая любовь, и она опалила ей сердце, как попавшая в дерево молния. Как помочь беде? Что делать? Как теперь смотреть Хесме в глаза?

Исмаил потер ладонью лоб, словно у него разболелась голова, и зашагал вперед. Пошла и она.

— Да, — сказал он, не глядя на нее, — чувство сильнее рассудка. Не зря об этом пишут. Я полюбил тебя еще в первый день, как увидел тебя в нашем доме. И с того дня любил тебя все сильнее, никогда не задаваясь вопросом, куда это все меня приведет…

Софика молчала. Шла, опустив голову, и отбрасывала ногой попадавшиеся на тропинке маленькие камешки.

Он остановился и спросил:

— Софика, ты любишь меня?

Она продолжала идти не отвечая. Он догнал ее и вновь спросил:

— Значит, ненавидишь?

Она опять промолчала.

Он хотел снова взять ее за руку, но заметил, что они уже поднялись довольно высоко, настолько, что вдали, у церкви, были уже видны Тель и Манушате.

Софике стало и хорошо, и грустно, когда она поняла, что Исмаил теперь не решится подойти к ней и прижать к себе своей сильной рукой. А ей так хотелось, чтобы он обнял ее еще раз, поцеловал, как несколько минут назад, а она, вся замерев, склонила бы голову к нему на грудь.

Исмаил вновь повторил:

— Скажи, ненавидишь меня?

Она ответила с раздражением:

— Зачем тебе знать?

В тоне ее слышалось одновременно и сострадание, и ненависть к нему.

Он растерянно замолчал. Тогда она замедлила шаги, поднесла руку к горлу, словно его что-то сдавливало, и взволнованно проговорила:

— Единственное, что я могу тебе сказать — я очень несчастна. Ты удовлетворен?

— Вполне, — сказал он, — потому что я как раз и хочу сделать тебя счастливой.

Она остановилась, посмотрела на него и спросила:

— Как? Сделав несчастной другую?

Он молчал, не зная, что сказать: у него был вид человека, который забрался на высокую скалу и боится прыгнуть в воду.

Они медленно поднимались на холм и теперь были совсем близко от Теля и Манушате, которые внимательно глядели на них.

— Почему бы не приехать и госпоже Хесме сюда, в Корчу, пожить здесь немного? — спросил Тель.

Исмаил вздрогнул, словно пробудившись от странного сна, одновременно и хорошего, и дурного. Рядом с собой он увидел Софику со стебельком травы в прелестных губах, которые он совсем недавно страстно целовал, с отсутствующим взглядом, устремленным вдаль. Она выплюнула травинку, оперлась на ладонь и сказала:

— И правда, почему бы ей не приехать? Хорошая мысль! Ходили бы вместе на прогулки, перемена климата ей бы не помешала.

Она помолчала секунду и добавила:

— Она бывала в Корче?

— Нет, — ответила Манушате.

— Тем лучше, — радостно воскликнула Софика. — Заодно увидела бы наш город.

— Это невозможно! — Исмаил бросил раздраженный взгляд на девушек. Софика тоже посмотрела на него раздраженно и спросила:

— Почему невозможно?

— Потому что у нее дети, — сказал Исмаил, не скрывая своего недовольства.

— Дети могут обойтись и без нее, им не впервой оставаться с бабушкой и дедушкой, тем более, что они в них души не чают, — возразила Манушате.

— И правда, — подхватила Софика. — Дети не помеха. Не такие уж они маленькие, чтобы шагу не ступить без нее! Разве она не оставляла их, когда ездила в Гирокастру навестить родителей?

— Правильно говоришь, — подтвердила Манушате. — Она ездила в Гирокастру и поручала их маме, когда они были еще меньше. Это не причина.

— Пусть приезжает! — сказала Софика.

— Пусть приезжает! — сказала Манушате.

— Пусть приезжает! — сказал Тель.

Исмаил оказался один против этих трех молодых людей, безжалостно нападавших на него. Он обвел их по очереди насупленным взглядом, задержался на Софике, которая настаивала больше всех, и произнес с досадой:

— Почему бы уж тогда не снять дом и привезти сюда, в Корчу, на один-два месяца всю семью? Но стоит ли овчинка выделки?

— Не всю семью, а только госпожу Хесму, и ненадолго, — не сдавалась Софика.

— Чтобы госпожа Ольга выгнала нас из дома? — Исмаил принужденно засмеялся. — И куда она положит нас спать? Или постелет нам во дворе?

— Это дело можно уладить очень легко, — ответила Софика, отводя от него глаза. Ее печальный и рассеянный взгляд пугливо скользнул мимо. — Манушате перейдет ко мне. У меня своя комната.

У Теля сердце дрогнуло, когда он такое услышал. В эту минуту он глубоко пожалел, что затеял этот разговор. Ну зачем Софике понадобилось настаивать на приезде госпожи Хесмы в Корчу, да еще так решительно, словно та была ей неразлучной подругой? Разве ей не хватает Манушате? Право, до чего же странными бывают порой капризы молодых избалованных девушек! Он рассердился и сказал:

— Матери будет неприятно, если Манушате переедет из нашего дома.

Однако и сам тут же почувствовал, что его довод совсем не убедителен. С какой стати Ольге обижаться на Манушате, которой не хуже было бы и в доме своей подруги?

— Почему же это неприятно? — спросила Софика и, надкусив сорванную травинку, посмотрела на Теля так, будто давала ему понять, что своим инстинктом умной и проницательной в таких делах женщины догадывается о его чувствах. Софика бросила на Теля лукавый взгляд, который как бы говорил: «Хочешь меня провести?», и сказала с улыбкой:

— Разве я не вправе пригласить подругу в свой дом, как и она приглашала меня к себе в Тиране?

Тель притворился тугодумом, как это мы часто делаем, когда слышим неугодную нам правду, и, поскольку его любовь к Манушате была такой сильной, что притупляла всякую осторожность, стал настаивать на своем, хотя его упорство могло зародить семя сомнения у Исмаила, не будь тот обеспокоен таким поворотом дела: