Ведат Кокона - По волнам жизни

У Селима было любимое словечко — «замри». Если ребята играли в джокер, всякий раз, когда проигрывал Исмаил, Селим поднимал руку, заглядывал кузену в глаза, бросал карту на софру и, искренне веселясь при этом, объявлял победно и в то же время с притворным сочувствием:

— Джокер, замри, бедняжка, замри, желторотый цыпленок!

Исмаил дивился везению и ловкости кузена в картежных играх. Сколько раз они ни играли в джокер, Селим вскоре его обыгрывал и говорил с торжествующим видом:

— Ну что, и на этот раз ты снова с носом!

В то время игра в джокер была очень модной в Гирокастре. Молодежь повально увлекалась ею. Игра эта считалась не простым досугом, а престижным развлечением, столь же неотделимым от местного быта, как, скажем, коррида в Испании. Только здесь черного быка заменяли пятьдесят две грязные карты, которые прилипали к пальцам и издавали противный запах, когда ими наотмашь лупили по софре, с шумом рассекая воздух. Роль тореро исполняли четыре картежника, игравшие парами и сидевшие за джокером с утра до обеда и с обеда до ужина. Играли четверо, но «болели» человек десять, кто стоя, кто сидя наблюдая за игрой. Да, джокер был любимейшим занятием молодежи Гирокастры — и тех, что постарше, что резались в карты, с утра до ночи просиживая в кафе, и даже подростков, сходившихся для игры на каком-нибудь заброшенном пустыре. Там наконец Исмаил понял, почему Селим так мастерски играл: ведь он прошел школу среди самых заядлых картежников, в среду которых он, Исмаил, попал совсем недавно. Неудивительно, что его называли «желторотым птенцом» и «неумехой». Когда ребятам надоедали карты, они принимались играть в кости, устроившись на задах большого скотного двора, где обычно коротали время за разговорами взрослые мужчины в высоких кюляфах {51} 51 Кюляф — белая суконная мужская шапочка конической формы, национальный головной убор. с кисточкой, расположившись поудобней на земле и набросив на плечи длинноворсые бурки.

Кроме игры в карты, Исмаил научился у кузена еще и игре на мандолине.

Селим купил себе мандолину и участвовал регулярно в лицейских концертах. Первое время, не зная нот, он играл целыми днями и распевал песню, выученную им еще в Тиране:

Селим пел ее каждый день, наигрывая на мандолине или без всякого аккомпанемента. От музыки просыпалась бабушка. Она приехала к дочери в Гирокастру, соскучившись по Исмаилу, и все время дремала в углу комнаты, упрятав увядшую шею с отвисавшей пустыми мешочками кожей в желтый мех телогрейки. Устав, должно быть, от жизни, отягощенная грузом восьми десятков лет, сгорбивших ее спину, бабушка вздыхала, встряхиваясь от дремы, которая скоро должна была перейти в беспробудный и вечный сон, и говорила с досадой:

— Чтоб ты провалился, негодник, с твоей нескладной, визгливой песней! От нее голова раскалывается!

Потом она опять засыпала под непрерывное бульканье воды, кипевшей на треножнике в металлическом кувшине.

Но разве в состоянии был кто-нибудь удержать Селима от игры на мандолине, особенно после того, как он обучился нотной грамоте! Он наигрывал одну за другой такие чудесные мелодии, что Исмаил не уставал его слушать. Новые неаполитанские песни: «Вернись в Сорренто», «Санта Лючия», «О мое солнце», «Валенсия», старательно переписанные кузеном с типографских нотных изданий, купленных и привезенных из Италии сыном одного торговца из Саранды, благозвучные и красивые, заставили наконец Селима разочароваться в песне о дорогой малышке, а потом и вовсе ее забыть… Играя на мандолине, Селим пел и так хорошо произносил итальянские слова, что Халиль-эфенди, немного говоривший по-итальянски еще с тех времен, когда в Гирокастре стояли итальянские оккупационные войска {52} 52 …стояли итальянские оккупационные войска… — См. предисл. , покачивал головой с довольным видом, поглаживал седую бородку и похваливал:

— Ну и молодец, ну и башковитый постреленок! Просто итальянец, да и только!

Халиль-эфенди, сухопарый мужчина, служивший кади во времена Оттоманской империи — и не каким-нибудь там уездным судьей, а судьей губернским, то есть не в маленьких городах, а в больших, подчинявшихся власти паши, — в молодости исколесил всю страну. Он побывал в Бергаме, Эскишехире, Манисе, Самсуне, Эрзеруме, Адане, Измире и даже на острове Митилена. А теперь, словно судно, годами бороздившее моря и за негодностью ставшее на прикол — не на ремонт, а чтобы там потихоньку ржаветь, — Халиль-эфенди, найдя себе в доме укромный угол, посиживал у очага и перебирал свои четки. Он пропускал прозрачные бусины одну за другой меж пальцев, и они соскальзывали на морщинистые ладони так же проворно и незаметно, как пронеслись для бывшего кади дни его службы…

Ах, какими прекрасными казались ему те ушедшие дни, время полного изобилия, когда чуть ли не за грош, честное слово, можно было скупить весь базар и заполнить дом любым товаром! И куда подевалось это изобилие, где былые великолепие и роскошь?

Куда это вдруг пропал прежний почет, который оказывали ему, кади-эфенди, когда он, бывало, шел по улице или направлялся пешком на базар Гирокастры?

— Селямалейкюм!

— Алейкюмселям!

Да, жизнь становилась все трудней и бесцветней. Цены росли с каждым днем, и кади-эфенди заглушал свое раздражение стопкой ракии, которую пил украдкой, потихоньку от всех, чаще по ночам, потому что никому не следовало знать, что кади-эфенди выпивает. Ведь чего только не станут болтать, каких не наслушаешься сплетен!

Да, до печальных времен дожил бедный кади-эфенди! Взять хотя бы его единственного сына Селима. Вместо того чтобы учить в школе сладкозвучный турецкий или первый язык в мире, воистину царственный, арабский, мальчик ломал себе голову над каким-то вульгарным французским, на котором и говорили-то не ртом, как установлено богом, а почему-то гнусили через нос! Селим с Исмаилом свои уроки учили вслух. И в ушах Халиля-эфенди постоянно звучали грубые звуки в словах, которые чаще всего оканчивались на «an», «on» и «en». А после занятий мальчики обычно пели шуточную французскую песенку, от которой Халиля-эфенди охватывало тошнотворное ощущение.

— Ляхулевела! [12] Ляхулевела — искаженное турецкое lâhavle — великий боже! бог ты мой! — выражение досады. — говорил сам с собой Халиль-эфенди, слушая эту нелепую песенку и сравнивая ее с мелодиями, слышанными раньше в Стамбуле. А, черт с ними, пусть себе эти проклятые французы «мочатся» [13] Звуковое совпадение французского числительного «première» — «первый» и албанского глагола «përmjerr» — мочиться. , сколько душе угодно! Ну и язык у них! «Мочатся» дважды в одном куплете, а потом еще и «свинью» [14] Французское «dernière» — «последняя» близко по звучанию албанскому «derr» — «свинья», которое для мусульманина оскорбительно. вспоминают. И впрямь одно свинство.