Ведат Кокона - По волнам жизни

Исмаил открыл окно и оперся на подоконник. Вдохнул полной грудью чистый утренний воздух, и его струя, словно нежная женская рука, обласкала лицо. Весна! Да, весна пришла опять, как и каждый год, с прекрасными апрельскими днями, чистым небом, пустившими почки деревьями и ласточками с раздвоенными, словно ножницы, хвостами, весело щебечущими под карнизом крыши. Исмаил посмотрел вниз, в сад, и увидел Агрона и Тэфту, гонявшихся за цыплятами; наседка, растопырив перья от возмущения, кудахтала и готова была броситься на детей, чтобы защитить своих птенцов.

— Агрон, Тэфта, не трогайте цыплят, а то вас клюнет наседка! Сколько раз говорил я вам оставить их в покое?

Исмаил опустил глаза и на низких каменных ступеньках, ведущих в сад, увидел Хесму — в платье в крапинку, в платке и в сандалиях. Левой рукой она поддерживала углы загнутого передника, а правой сыпала в него отруби, чтобы задать корм курам. Белые сильные руки и икры ног, естественная, гармоничная поза изогнувшегося, озаренного солнечным светом красивого тела, немного пополневшего после двух родов, но совсем не потерявшего прежнего изящества, казалось, ждали руки мастера, способного запечатлеть на полотне прекрасное мгновение, которому, как и всему другому, суждено кануть в бездну прошлого.

Ах, сколько раз ощущал Исмаил красоту так, как ощущал он ее в этот момент! Сколько раз его душу переполняло горячее желание поймать эту красоту в западню искусства, передать ее в линиях и красках на полотне, или в статуе, достойной мастеров Древней Греции, или в нежном звучании мелодии! Но это привилегия великих художников, они нанизывают красоту на острие своего таланта, коллекционируя ее так, как мы коллекционируем бабочек. В такие минуты Хесма казалась Исмаилу женщиной, не имеющей ничего общего с тем тихим, покорным и чужим существом, которое робко ютилось в его тени, всегда подчинялось его воле и всегда было готово исполнить любое его желание. Она представлялась ему незнакомкой и на какое-то мгновение возбуждала в нем чувственную страсть. Эта страсть охватывала Исмаила всякий раз, когда жена не была скована тисками слепой и рабской покорности, когда ее подлинная личность, наподобие куколки шелкопряда, превратившейся в бабочку, разрывала кокон и вылетала на свободу. Какой энергичной, живой и сильной казалась она ему тогда! Ее лицо, обычно спокойное в его присутствии, оживлялось и щеки покрывались румянцем, особенно когда она вспыхивала от возмущения — но только не при муже, перед ним она никогда не осмеливалась поднять голос. Тогда ее черные глаза сверкали и становились дикими, и это очень нравилось Исмаилу, привыкшему видеть их всегда спокойными и ласковыми. И вот это редко испытываемое им чувство овладело Исмаилом, когда он услышал, как жена разговаривает с детьми, увидел ее на крыльце при утреннем свете, словно прекрасную статую, воздвигнутую неизвестной рукой.

Хесма спустилась на три низких ступеньки крыльца и, скликая кур, начала разбрасывать отруби из передника.

Первой прибежала цесарка с серыми перьями, затем хохлатка с задорным гребешком, потом степенно прошествовала индюшка, потом пеструшка-несушка, всегда рыскавшая по саду в поисках корма, потом наседка с малыми цыплятами — и все вместе стали клевать и сновать вокруг Хесмы, а она продолжала разбрасывать корм красивыми взмахами руки. Агрон и Тэфта, сидевшие на корточках неподалеку, увлеченно следили за клевавшими птицами.

Пока Исмаил созерцал эту милую сердцу картину домашней жизни, — что доводилось ему крайне редко, — еще один итальянский бомбардировщик пролетел очень низко в сторону аэродрома; куры пугливо разбежались, и вся эта мирная и робкая красота семейной жизни сразу исчезла, будто ее стерла чья-то невидимая рука. Дети подняли кверху маленькие ручонки, крича «алопран, алопран!», Хесма встряхнула передник и вошла в дом. Исмаил, отойдя от окна, оделся и спустился вниз к завтраку.

Столовая с миндером, застланным белым клетчатым покрывалом, с низким обеденным столом, накрытым чистой скатертью с вышивкой по краям, была залита лучами солнца, проникавшими сквозь два больших окна. Посреди стола стояла, как и каждое утро, ваза с голубыми, белыми и розовыми гиацинтами, срезанными Хесмой в саду.

Войдя в столовую, Исмаил невольно бросил взгляд на стул, на котором днем раньше, когда вся семья собралась за завтраком, сидела Софика. Возле нее тогда сидел Тель, а напротив — Манушате с Исмаилом. Рядом со свежими, еще покрытыми росой гиацинтами лицо Софики, освещенное серебристым светом утреннего солнца, в обрамлении черных волос, ниспадавших пышными локонами на плечи, никогда еще не казалось Исмаилу таким милым и очаровательным, как в тот день. Его взгляд был прикован к этому красивому, в ауре некой таинственности лицу, к глазам, сверкавшим, словно драгоценные камни, всякий раз, когда они встречались с лучами солнца, к губам, словно ожидавшим поцелуя. Софика была как бы утешительной нотой в грустной мелодии тех скорбных дней начала оккупации. Она провела два дня и две ночи в его доме и, переждав сумятицу первых дней фашистского нашествия на Албанию, опять вернулась в интернат. Тель отправился в Корчу на попутном грузовике, и дом Хасана Камбэри вновь зажил своей обычной жизнью.

Сразу после завтрака Исмаил вышел из дома. Хотя он спал неплохо, голова была тяжелой и ноги еле двигались, будто всю ночь он гулял на свадьбе или пил с дружками. Тоска, нахлынувшая на него в те дни, еще более усилилась, когда он вышел на Эльбасанскую улицу, направляясь к «Курсалю». Эта улица прежде, вплоть до Седьмого апреля, об утреннюю пору очень тихая, за два дня, которые Исмаил, как и все другие, провел дома взаперти, не в силах глядеть, как вступают фашисты в Тирану, так сильно изменилась, что Исмаил не мог поверить — неужто это именно та улица, по которой он ходил тысячи раз вот уже много лет: берсальеры в касках с перьями восседали на защитного цвета велосипедах; в открытых кузовах грузовиков застыли ровными рядами, образующими квадрат, итальянские солдаты, напоминая оловянных солдатиков из детских игр; с оглушительным ревом неслись мотоциклы, грохотали и лязгали тяжелые танки, пожирая землю своими вращающимися зубьями и подымая за собой большие клубы пыли, — все это двигалось в сторону Эльбасана. Да, вот как выглядела оккупация родины! Враг, поправший твою землю, бросил против нее солдат, грузовики и танки, а тебе не оставалось ничего иного, как сидеть сложа руки и смотреть, с замиранием сердца ожидая, что принесет тебе завтрашний день. Но что же он может принести? Какая судьба уготована маленькой Албании, подмятой железным валом?

Исмаил с презрением глядел на переполненные солдатами грузовики, на берсальеров с перьями, гордо, словно петухи, восседавших на велосипедах и распевавших с таким торжеством, будто они одержали какую-то победу. Не вытерпев, он свернул в тихий переулок и там вновь ощутил землю родины. Ни одна иностранная машина еще не прошла здесь, и ни одна нога фашистского солдата не ступила на эти камни. Исмаил почувствовал, как легкие вновь наполнились дыханием. Он ускорил шаг, и ноги сами привели его к дому приятеля, Решата Дэльвины.