Ведат Кокона - По волнам жизни

Нури-бей и так не знал, что писать, а тут еще даже те немногие мысли, которые приходили ему в голову словно сквозь плотный туман, сразу же исчезали, как только он собирался выстроить их в ряд на листе. Как трудно заполнять эти белые и холодные страницы, напоминающие покрытое снегом поле! Поразительно — откуда берут писатели всякие слова, забивая ими целые тома? А что уж говорить о тех, чьи произведения могут составить чуть ли не библиотеку! Несомненно, сочинительство — это заразная болезнь, доставляющая страдания, ведь не может же человек получать удовольствие, навлекая на себя такие муки! Речь, начатую на албанском языке, он продолжил на французском и закончил на турецком языке. После того как ему, вконец обессиленному, удалось состряпать что-то вроде рагу на французский и турецкий манер — больше на турецкий, так как, закончив мюлькие {128} 128 Мюлькие — школа по подготовке гражданских чиновников в Турции. в Стамбуле, из этих трех языков он только его знал более-менее сносно, — Нури-бей опять принялся переписывать все с самого начала, на сей раз на турецком языке, и завершил свой труд через два часа. Затем стал переводить речь на албанский и над этим слишком сложным для него делом пыхтел более четырех часов. Пришлось исцарапать кипу листов, пока наконец не получилось нечто вполне приемлемое. Он прочитал речь председателю Административного комитета Джафэр-бею {129} 129 Джафэр-бей Юпи — реакционный буржуазный политический деятель Албании, возглавлял в декабре 1921 г. — октябре 1922 г. албанское правительство, служил при дворе короля Ахмета Зогу, после оккупации Албании фашистской Италией был председателем так называемого «Временного административного комитета» и «Учредительного собрания». , своему близкому другу и, можно сказать, зодчему прочного союза, создаваемого в эти дни между Албанией и фашистской Италией. Джафэр-бей выслушал его внимательно, остался доволен и пожал ему руку…

— Приляжешь? — спросила жена.

— Нет, — ответил Нури-бей и зевнул, обнажив застрявшие меж желтых зубов крошки хлеба. — Поспать бы, конечно, не мешало, но нельзя: в четыре часа надо быть в парламенте. Tu sais bien qu’aujourd’hui c’est la grande journée [56] Ты хорошо знаешь, что сегодня знаменательный день (франц.) . .

— Un giorno memorabile, eccellenza! [57] Знаменательный день, ваше превосходительство! (итал.) — воскликнула Эльма, слегка почесав щеку мизинцем, на котором сверкнуло кольцо с рубином. — Теперь мы должны научиться couramment [58] Свободно, бегло (франц.) . говорить по-итальянски, этот язык нам пригодится.

— Ты права, — ответил Нури-бей с досадой и зевнул еще раз. — Сегодня я с трудом связывал слова, разговаривая с Якомони, а когда оказался перед графом Чиано, который, к твоему сведению, так же красив, как и на фотографии, — добавил он, лукаво взглянув на нее, — у меня и вовсе сковало язык, и я не мог сказать даже пару слов по-итальянски.

— L’impressione, eccellenza, l’impressione [59] Волнение, ваше превосходительство, волнение (итал.) . . Но ничего, не расстраивайся. Теперь нам представится возможность практиковаться в итальянском языке. Вот сегодня, к примеру, на приеме в итальянской миссии, придется говорить на нем всю ночь…

При мысли о приеме, назначенном вечером в честь выдающегося гостя — красавца графа Галеаццо Чиано, министра иностранных дел Италии и зятя Муссолини, прибывшего в этот день на самолете из Рима, лицо Эльмы озарилось счастливой улыбкой. Каждый прием, даваемый иностранными дипломатическими миссиями, аккредитованными в Тиране, каждый бал, устраиваемый в Теннис-клубе или в офицерском собрании, был для нее большим праздником. В такие дни Эльма уделяла особое внимание своему наряду и туалету, а еще более массажу лица, стараясь удалить даже самые маленькие морщинки, спала все послеобеденное время и вечером входила в бальный зал такой свежей, красивой, привлекательной, что, несмотря на свой уже немолодой возраст, превосходила всех женщин и даже молоденьких девушек красотой, свежестью и элегантностью. Эльма прекрасно танцевала, особенно когда ее партнером был красавец мужчина, умевший легко скользить по блестящему паркету, прижимая к себе ее тело с тонкой талией, которое то, казалось, вот-вот сломается, то, словно плющ, гибко льнуло к нему, — тело, напоминавшее легкое перышко и всецело покорное кавалеру, так что ее партнеру мнилось, будто он обнимает что-то воздушное.

Эльма любила танцевать с молодыми, интересной внешности юношами, поскольку в объятиях их сильных рук, точно ощущавших, что ей это очень нравится, она явственно улавливала, как трепещет их сильный и гибкий торс — словно натянутая струна, готовая вот-вот оборваться. Их юношеский трепет передавался и ей, вливая молодость в ее тело, и между тем, как Нури-бей с друзьями с открытия и до закрытия буфета поглощал перед стойкой сосиски, приправленные вкусной французской горчицей, или рыбу под майонезом, запивая виски с содовой, Эльма с пылающим взором вся сгорала и таяла от любовной страсти. Ей также нравилось танцевать с видными мужчинами: министрами, депутатами, послами, известными писателями и учеными. На одном большом балу, который был дан в офицерском собрании по случаю годовщины основания монархии {130} 130 …по случаю годовщины основания монархии… — В сентябре 1928 г. Ахмет Зогу ликвидировал республику и объявил себя королем Албании. , Эльма танцевала со многими государственными деятелями, с зарубежными гостями, прибывшими по приглашению албанских властей, а потом, в разгар вечера, ей посчастливилось потанцевать даже с самим Зогу, и она очень гордилась этим до недавнего времени. Но сейчас Зогу сбежал, он не был больше королем, стал простым смертным, и поэтому она вычеркнула из памяти этот факт. Сейчас другой мужчина появился на политической арене Албании: граф Галеаццо Чиано, красавец, зять Муссолини, командир эскадрильи «Дисперата» [60] От итальянского disperato — отчаянный. , герой дня. И Эльма чувствовала себя счастливой уже при одной мысли о том, что граф Чиано будет присутствовать вечером на этом приеме.

Нури-бей сидел в кабинете у большого письменного стола, полуразвалясь в глубоком и удобном кресле, обитом красным сафьяном. Теплые лучи апрельского послеполуденного солнца проникали сквозь широкое, выходящее во двор окно и тяжелые, вишневого цвета бархатные шторы; казалось, будто они играют с седыми жесткими волосами Нури-бея, резвятся на носках лакированных ботинок и ласкаются к рисункам и цветным узорам расстеленного на полу персидского ковра.

Потягивая время от времени душистую сигару, которую он любил выкурить в кресле после обеда, прикрыв глаза с набрякшими и отягощенными подкрадывающейся дремотой веками, Нури-бей припоминал крупные события последних дней и, размышляя, делал даже философские выводы из своей жизни.