Ведат Кокона - По волнам жизни

Он застал Решата у радиоприемника: тот, прильнув к репродуктору, слушал на короткой волне слабо пробивавшуюся станцию. Исмаил молча сел подле него. Некоторое время Решат слушал внимательно, а затем с раздражением выключил приемник, повернулся к Исмаилу, и тот чуть не ахнул, увидев, как сильно изменился его друг за те три дня, в течение которых они не встречались. Решат так похудел, будто перенес тяжелую болезнь, совсем подорвавшую его силы: большие черные глаза лихорадочно блестели, щеки впали, и осунувшееся лицо было бледным и усталым. Он так много курил, что два пальца на правой руке, обычно и так желтые от никотина, теперь напоминали цветом янтарный мундштук.

— Есть что-нибудь новое? — спросил Исмаил.

— Мы как ослы, — сказал Решат, — ждем новостей и спасения от радиоприемника, а итальянская армия вот уже два дня, как перебрасывает свои войска на нашу землю.

В отчаянии он обхватил голову руками, бессильно облокотился на стол, и казалось, вот-вот заплачет.

Закончив обед в залитой солнечным светом большой столовой, Нури-бей Влёра стряхнул крошки, застрявшие в складках белого фрачного жилета и черных брюк, осушил до конца хрустальный бокал, причмокнул, смакуя еще раз легкий аромат особого красного вина «Кьянти», — еще одна бутылка оставалась в ящике, присланном в дар итальянской дипломатической миссией, — вытер концом белой накрахмаленной салфетки уголки рта от прилипших кусочков жареной курицы, затем обтер запачканный жиром подбородок и с давно уже не испытываемым чувством глубокой удовлетворенности, сильно икнув, встал из-за стола, потянулся и взглянул на большие настенные часы.

Было двадцать минут третьего.

Вошла жена — она поела раньше, поскольку не знала, когда ждать мужа к обеду. Госпожа Эльма была в сиреневом кружевном пеньюаре, украшенном альпийскими фиалками, которые она привезла два месяца назад из Парижа; глубокий вырез обнажал белую шею — на ней алело коралловое ожерелье, подчеркивая красоту полной груди и округлых плеч с ниспадавшими густыми золотистыми волосами. Она впорхнула радостная и веселая, как луч солнца, в столовую, полируя на ходу ногти, на которых, словно зернышки красноватого миндаля, лоснился маникюр. Подошла к мужу, положила ему руку на затылок и ласково спросила:

— Et alors? [51] Ну как? (франц.)

Нури-бей поймал мягкую, пахнущую духами, в кольцах и браслетах руку, пылко поцеловал и, проведя ею по своей тщательно выбритой этим утром щеке, ответил:

— Я очень доволен, ma chère, je crois lui avoir fait bonne impression [52] Моя дорогая, думаю, что я произвел на него хорошее впечатление (франц.) . .

Эльма впилась в него взглядом, выражавшим крайнее любопытство:

— Он подал тебе руку?

Нури-бей вздохнул и погладил Эльму по щеке желтыми от табака пальцами.

— Да. Когда Якомони {127} 127 Якомони Франческо — посланник Италии в Албании, а затем, с начала итало-фашистской оккупации Албании до февраля 1943 г., генеральный наместник короля Виктора Эммануила III. представил меня, он сказал: «Ho già sentito parlare di voi» [53] Да, я слышал о вас (итал.) . . И улыбнулся.

При этом приятном воспоминании Нури-бей тоже улыбнулся и бросил на жену ласковый взгляд.

Эльма спросила мечтательно и слегка застенчиво:

— Он красив, как на фотографии?

Нури-бей, знавший, какую слабость питала жена к красивым мужчинам, — слабость, естественную для таких изящных, здоровых, привлекательных, слишком чувствительных и экспансивных женщин, — и не раз страдавший от этой ее слабости, почти с отвращением отпустил ее руку, поджал губы, словно обо что-то вдруг укололся, и сказал:

— Salope [54] Шлюха (франц.) . .

Неотразимая и умеющая подольститься Эльма вновь положила руку ему на затылок, тонкими и длинными пальцами ласково погладила седые волосы и нежным, словно струна арфы, голосом заискивающе проворковала в самое ухо, обдавая своим теплым дыханием, всегда пьянившим Нури-бея, словно гашиш, который он пробовал в детстве:

— Seriez-vous devenu tout à coup jaloux du comte, monsieur le ministre? [55] Уж не приревновали ли вы вдруг к графу, господин министр? (франц.)

Мелодичный и убаюкивающий голос жены, способный усмирять Нури-бея и в более раздраженном состоянии, ее теплое и благоуханное дыхание, проникающее, словно живительный жар, до глубины души, действие приятного на вкус вина, заволакивающего усталый мозг, и особенно ласкающее слух слово «министр» опьянили Нури-бея настолько, что ему показалось, будто он выпил бочку вина. Ему вдруг почудилось, будто не жена, а другая, незнакомая, сказочной красоты женщина убаюкивает его, качая на своей груди, словно в чашечке ароматного цветка. Он закрыл глаза и сказал:

— Мне хочется спать.

Но спать ему было некогда: в четыре часа в парламенте должно было заседать Учредительное собрание, созванное в тот день Временным административным комитетом, членом которого был и он.

Следовало бы прочесть несколько раз важную речь — предстояло выступить в парламенте перед депутатами, призванными решить будущее Албании. Дело в том, что Нури-бей слегка заикался, когда говорил и особенно когда читал написанное на албанском языке, он и в школе-то его не учил, а теперь и подавно затруднялся на нем говорить и тем более писать. Нури-бей разговаривал с женой чаще всего на турецком, французском и греческом языках, и по этой причине ему было трудно бегло говорить по-албански, хотя он и прожил в Албании более двадцати лет.

Речь для выступления в парламенте он составлял с большими мучениями: поначалу даже не знал, что сказать и с чего начать. Нури-бей уже много лет не брал пера в руки для сочинения речей; кроме случаев, когда ему приходилось собственноручно нацарапать пару слов, его золотая авторучка всегда покоилась во внутреннем кармане пиджака, словно красивый музыкальный инструмент в футляре. Еще в школе самыми трудными часами жизни для Нури-бея было время, проведенное перед белой бумагой, на которой требовалось решить задачу или написать сочинение. Поистине то была непосильная для него работа: чем заполнять все эти длинные строчки листа? Мысли разлетались, как испуганные воробьи, и ему никак не удавалось собрать их воедино и изложить по порядку на бумаге. В конце концов школу он кое-как закончил и избавился от бумагомарания. Став депутатом во время режима Зогу, он никогда не писал речей, поскольку никогда не выступал. И вот сейчас, после многих лет, прошедших со дня окончания школы, сейчас, когда надо было выступить в Учредительном собрании, Нури-бей вновь оказался в очень затруднительном положении, потому что слова, которые он произнесет перед депутатами, надо было сначала записать на бумаге.