Джейн Джонсон - Преданное прошлое

Я поймала себя на том, что гадаю, читал ли Майкл хоть одну из этих малограмотных выцветших записей, сделанных Кэтрин. Или же он просто глянул на них мельком и решил, что это просто потертости на бумаге; может, даже сбил цену на книгу, указав букинисту на эти недостатки, испортившие данный экземпляр? Я легко могла себе представить, как он делает именно это, указывая на дефекты, пусть небольшие, пусть воображаемые, всегда рассчитывая получить скидку; это было одним из его способов экономить деньги. Вряд ли мне удастся припомнить все случаи, когда я просто отворачивалась в раздражении, пока он нудно торговался с каким-нибудь жалким торговцем-лоточником или букинистом-оптовиком. Одна мысль о том, как он обшаривает свои любимые лавки букинистов на Сесил-корт, выискивая мне прощальный подарок, вызывала у меня тошноту.

Сколько же времени он готовился к нашему разрыву? И как долго они с Анной снова пребывают «в добрых отношениях» — вообще что означает эта уклончивая фраза? Я представила себе эту пару: темноволосые, смуглые, очень схожего телосложения и элегантно слившиеся друг с другом. А если их новое сближение совпадало по времени с нашими свиданиями и продолжалось многие дни, может, недели или даже месяцы? Я бросилась в ванную, меня стошнило так, что глаза и нос начало буквально жечь от прилива желчи.

Когда я вернулась в кровать, чувствуя себя опустошенной, книга по-прежнему ждала меня. Рядом валялся мой блокнот, заполненный переписанным мной дневником Кэт Триджинна. Я почти три часа рассматривала и изучала странное написание букв и еще более странное правописание, незнакомое строение фраз, пришедшее из другого века. Заполнила шесть страниц своего блокнота, хотя мой почерк ни в коей мере не такой четкий, какой был у этой юной вышивальщицы; в моих записях полно зачеркиваний, подчеркиваний, вопросительных знаков в тех местах, где я не смогла разобрать то или иное слово. Мои записи вряд ли будут представлять собой ценный артефакт сотни четыре лет спустя. Тем не менее, несмотря на всю временную разницу, я уже ощущала прочную связь с этой Кэтрин-Энн Триджинна, и не только по причине нашей общей любви к вышиванию. Я тоже выросла в Корнуолле и тоже, как она, мечтала оттуда сбежать.

Открыв новую страницу, я написала вверху ее имя, а потом изобразила извивающуюся виноградную лозу, обведя ею заглавные буквы: примитивный узор для вышивки «крестиком» для начинающих, такой, с которого любая юная вышивальщица могла бы начать обучение работе с иглой. Интересно, может быть, Кэтрин начинала именно с такой работы: вышила собственное имя на образчике одноцветной нитью, а потом украсила его листьями и цветами. Мои познания в области искусства вышивки во времена короля Якова подсказали мне, что маловероятно, чтобы девушка могла работать со сложными узорами, предпринимая лишь первые попытки в этом ремесле.

Если Кэт происходила из бедной семьи, даже такой, которая стремилась занять более высокое социальное положение, она, по всей вероятности, была ограничена в своей работе использованием самых дешевых материалов: дерюги, мешковины или грубой шерсти домашнего прядения, которую скорее всего ей самой приходилось красить с использованием растительных пигментов из собственного огорода либо соседней живой изгороди. Синий из вайды, красный из марены, желтый из луковой кожуры или ракитника… И конечно же, она не имела никакого доступа к прелестным и столь привлекательным моткам шелка, таким, какие я еще ребенком одержимо складывала в особую коробку, разложив по цветам. Эти нити так легко проскальзывали сквозь дырочки в канве, квадратные кусочки которой мы использовали на уроках рукоделия в школе.

Я закончила свой набросок и отставила от себя на вытянутой руке. И только сейчас заметила то, что было под самым носом: Кэтрин-Энн Триджинна; все начальные буквы — заглавные и образуют аббревиатуру КЭТ. Кэт. Я громко рассмеялась. Я уже думала, почему она звалась именно Кэт, а не Кейт или еще как-то; Кэт все-таки звучит гораздо более современно, это имя мало подходит для девушки семнадцатого века. И у меня внезапно возникло очень теплое чувство по отношению к этой давно умершей женщине, которая так легко и свободно вбросила в мир это живое и милое прозвище, к тому же говорящее 12.

Интересно, удалось ли ей достичь совершенства тотемного животного, имя которого она себе присвоила? Была ли она такой же чистенькой, всегда ухоженной и хитрой, всегда настороже? Может, она и ходила, так же мягко ступая по всему дому, в котором служила, и тихонько улыбалась сама себе, потешаясь над глупостью окружающих?

Я вполне могла себе представить, как она, грациозно устроившись в огромном деревянном кресле, на подушках, которые сама сделала, в потоке света, просачивающегося из узкого окна, аккуратно накладывает стежок за стежком, вышивая хвостовые перья какой-нибудь райской птицы, — а может, это бордюр на скатерти, или кайма покрывала на кровать, или даже напрестольная пелена, о которой она мимоходом упоминала. Этот данный ей заказ здорово меня заинтересовал. Какое было бы удовольствие — отследить это сокровище, выяснить его судьбу и при этом узнать хоть немного о его происхождении, может быть, даже проследить весь процесс его создания, если он изложен на страницах этой книги.

Я любовно погладила покрывшийся за столетия бурыми пятнами титульный лист книги. Тысяча шестьсот двадцать пятый год: почти четыре сотни лет назад. Вот мне уже тридцать шесть, и я не замужем: в семнадцатом веке мое положение вызывало бы лишь жалость да насмешки. Старая дева. Убогая неудачница. Никому не нужная, без достойного места в обществе. Практически то же самое, что и сегодня, и это, естественно, не вызывает у меня никакого восторга. Вот только что мне на самом деле известно о нравах начала семнадцатого века? В моем представлении эта эпоха являла собой довольно туманный период в промежутке между славными Тюдорами и Гражданской войной с последующей Реставрацией 13. И я решила, что перед тем, как продолжить расшифровку записок Кэтрин, следует сделать над собой усилие и побольше узнать об этом времени.

Я направилась к своему книжному шкафу поискать что-нибудь, что могло бы меня просветить на этот счет. Со времен колледжа завалялись кое-какие поэтические сборники и несколько пьес Шекспира с комментариями; справочники издательства «Пингвин» по литературе; несколько изданий по философии — ничего особо полезного.

На пыльной нижней полке другого шкафа, стоявшего в соседней комнате, я обнаружила подборку детских энциклопедических изданий, сохранившуюся, видимо, со школьных дней моей бабушки. Вытащила их и разложила на полу. Пахнуло плесенью и старой пудрой, теми самыми ароматами, которые ассоциировались в моем сознании со днями, проведенными в детстве в доме бабушки, где она проживала со своей ворчливой старшей сестрой. Интересно, это настоящий запах или я его себе вообразила? Может, это просто память так со мной играла, накладывая старые воспоминания на реальные предметы? Мне тогда страшно нравились эти энциклопедии, я часами могла разглядывать выдвижные раскладывающиеся картинки — разрезанное на части яблоко, лягушка, бабочка, паровоз, средневековый замок.