Денис Коваленко - Радуга в аду

Все в той же оранжевой мути взбирался он по ступеням, цепляясь за поручни; тело все время норовило свалиться, и ноги — раз, в стороны; шаг, и тело, таки, свалилось в холодное дерматиновое кресло. И голова уперлась в шершавое непроглядное стекло. Теперь не нужен был контроль, ноги, поджатые, сами собой выпрямились, руки сложились на груди… вязкое ленивое тепло приятно покачивалось где-то в глубине, и только руки поерзывали, все уютнее устраиваясь в теплых мягких рукавах дубленки. И даже кондуктор не мешал, пусть треплет… пусть. Все равно, денег нет… все равно. ВСЕ — РАВНО.

Как он дошел до дома? как очутился возле своей двери? как сумел вставить ключ и отпереть замок? — не помнил он этого. Зато другое хорошо помнил: яркий свет, мамино лицо… хорошо помнил; и почему запоминается то, чего не хочется помнить? Почему бы памяти не запечатлеть безобразный вялый спотыкающийся путь до подъезда, пустынный двор, сугробы, припаркованные машины; почему не запомнить подъезд, ступени, перила, стены, которые точно подхватывали тело, терли спину и отпихивали к перилам — и обе ладони — хвать, вцепились, шаг, и тело падает, и — воздух, и — стена… пихает… и нет ни боли, ни обиды, ни стыда, ничего нет, память не оставляет этому места, она, как подлая злобная старуха, выцепляет и тянет, наматывая на сухие запястья то, чего хотелось одним ударом полоснуть и отсечь, растворить в этом пьяном безразличном небытии… Не было, не было, не было. Было. Эта стерва-старуха не позволит забыть, эта — сумеет зачерпнуть своими зябнущими костямии с наслаждением погреть их о мягкое живое прошлое. И не вырвать его, не отнять, пока само оно не остынет, пока не насладит эту памятливую гадину, пока та не нароет что-нибудь еще — еще горячее, живое… свежее.

— Вадим! — чуть слышный облегченный возглас, даже не возглас, а шепот. Ночь. Чуть слышный, спасающий от страха говор телевизора, и свет, яркий, все пять лампочек люстры, и лампочка в прихожей: должно быть светло, свет растворяет страх, не сильно, но все же… — Вадим, — мама помогла стянуть грязную вывалянную в чем-то дубленку. Ботинки он снял сам.

— Он еще и пьяный! — раздраженный и раздражающий голос сестры, — пьяный, гад.

— Люда, подожди, — ласковый, все прощающий голос мамы, этот голос не обидит, не укорит, он все оправдает, даже то, что нельзя оправдать, он оправдает, он…

— Где мой телефон?

Как противен этот голос, как резок, как болезненно он врезается в голову, как… У-у-у, — чуть не взвыл Вадим.

— Да! — набросился он на сестру, — я взял твой телефон и пропил его, и свой пропил, и что? что теперь?! Чего смотришь? Чего вылупилась? Да, у отца был, и что?! Ты сама за своим Андрюшей этим венерологом, этим тихим фраером, этим уси-пуси, тьфу, — сухой плевок, — бегаешь, как хвост, как вот мать — за отцом. Что? хочешь побыстрее замуж выскочить? Подарки, телефончики от него принимаешь, у-у, змея. Смерти моей хочешь, да? Хочешь, чтобы я за твой поганый телефон из окна головой вниз, да? Этого хочешь? Ну, смотри! — он бросился в кухню. Мать за ним.

— Вадим!

Вадим встал у окна. Выпрыгнуть… Никогда он не выпрыгнет… Никогда!!! — с силой саданул он головой в стену. — У-у, — боль отрезвила, схватившись ладонью за лоб, он сполз по стеночке, и так и сидел.

— Не надо, — отмахнулся он от матери, — не надо, уйди.

Мать села на табурет. Так и сидели они молча, вдвоем на темной кухне.

Ни слова не было произнесено. Мама помогла ему подняться, он дошел до своей кровати и, повалившись, забылся во сне.

Не сразу: последнее время, сон давался с трудом, словно требуя жертвы, заставляя убивать себя, убивать, убивать… И он убивал… медленно, с наслаждением, позволяя кому-то незримому незримой рукой вбивать в голову гвоздь; чаще гвоздь вбивался в висок — в левый, он особенно не давал покоя, болезненно зудя, и так и требовал усмирить этот зуд чем-нибудь острым. Гвоздь доходил до середины мозга, и боль оставляла, и приходил сон, тяжелый, беспокойный, бессмысленный. Но он любил этот сон, никогда его не помнил, но всегда ждал; по крайней мере, в нем не было всего того, что проявлялось с рассветом и не оставляло до самой тьмы: в нем не было этой жизни. «Какова же должна быть жизнь, если ее боишься больше смерти», — отец и не подозревал, насколько он был точен. Страшная жизнь, страшная и бессмысленная, — что может быть страшнее этого слова — бессмысленная… в девятнадцать-то лет? Многие его одноклассники учились в институте, в техникуме, его же не взяли и в армию, какой-то там порок сердца… какой-то порок… какого-то сердца, которого он никогда не чувствовал, если только в страхе. Они все говорят, что ничего не боятся, все — все его знакомые. Выходит, он такой один на земле — который боится?

То, что он не боец, он знал. Дошел до этого сам. Нет, не в драке, а когда осенью перепрыгивал грязную лужу и, не рассчитав, ступил всей ногой в воду, вода, залив ботинок, холодом обожгла ступню. Он стянул ботинок, вылил воду, земля, на которой стоял он, была лоснящейся, скользкой, трудно стоялось на одной ноге, тело повело, нога в истерике топталась, пытаясь удержать это неуверенное равновесие, но тело слишком повело, носок готов был наступить в эту склизкую, лоснящуюся грязь. И он сдался. Сдался еще до того, как носок плюхнулся по щиколотку в грязь. Почему он понял именно тогда? Так случилось, еще в школе, когда они на перемене бесились, бегая возле школы по мокрому мартовскому школьному двору. Один мальчишка поскользнулся и уже падал навзничь — в грязный водянистый сугроб… как-то лихо он изловчился, и — вывернувшись — всеми подошвами на асфальт, только штаны забрызгал. — Я боец, — с гордостью говорил он, — а боец нигде не сдается. Главное, не верить , что ты проиграл, — рассказывал он, обступившим его мальчишкам. Поверишь — и все. Вадим в это верил всегда. Нет, он бы не сказал про себя, что он уж такой пропащий трус — тогда зачем вообще жить?.. тогда как жить? Он не считал себя конченным трусом. Он даже и дрался, и бить мог, и даже было, что побеждал. Но он был не боец. И дрался, и побеждал — когда был уверен, что сильнее. Но стоило лишь пошатнуть эту уверенность, и он сдавался, сразу, — ногой по щиколотку в грязь.

Засыпая, чувствуя, как входит в голову этот незримый гвоздь, он часто, в серо-коричневой дымке, видел себя, спрятавшегося где-нибудь в норе, поджавшего ноги, голову накрывшего руками — как он лежал на постели, и видел, как вокруг, не замечая его, убивали друг друга люди; они не бились стенка на стенку; резали, рвали, душили все подряд — каждый защищал себя: женщины хватали своих детей и отбивались ими от их отцов, старики, старухи, девушки, юноши яростно отбивались друг от друга, только мелькали руки, державшие что-то, скалились зубы, рвали мясо, ногти впивались в глаза… И не было никого — кто был хотя бы вдвоем . Каждый сам за себя — дрался. И только он, один, спрятавшись в своей норе, тихо умирал в этом страшном шуме. Всегда заканчивалось одним — тишиной.