Денис Коваленко - Радуга в аду

Тихо, лишь редкие стоны: «Помогите», — в задавленном хрипе просили: «Помогите».

Еще глубже зарылся Вадим в свою нору, еще плотнее спрятал голову: нет его, он умрет сам, не надо…

— Вадим, — кто-то несильно трепал его плечо, — Вадим.

Обернулся резко. Мама склонилась над ним, мама несильно трепала его за плечо. — Вадим, послушай, — он вслушался. За окном отчетливо прозвучало:

— Помогите! — тишина. И в хриплом надрыве: — Помогите… люди… а-а-э-э. — Все стихло.

— Слышал? — прошептала мама. Вадим кивнул. — Может, милицию, может, позвонить?

Осторожно Вадим сел на кровати. Тихо было. Ни звука. Но голос был. Не показалось. Не могло двоим показаться.

— Пьяный, скорее всего, — наконец, шепотом предположил Вадим, — до дома не мог доползти, на помощь звал. Все нормально, мама, иди спать.

Постояв еще немного, мама коснулась ладонью головы сына, тепло от этого стало, спокойно. — Извини, — чуть слышно прошептала мама, вернулась на диван и легла, все еще вслушиваясь. Но голоса больше не было. Ночная предрассветная тишина.

Утро наступило; все как всегда: тяжелое, нездоровое, пасмурное. Хорошо, что все ушли. И сестра, и мама уходили рано. Это хорошо. Иначе, он не выдержал бы. Эта памятлива старуха, с первой минуты, только веки его открылись, и глаза увидели свет, — потянула из самого нутра, медленно, с наслаждением наматывая на свои кости, так медленно, что все он вспомнил, каждую мелочь: лицо матери, голос сестры… Темную кухню, и стену, в которую ударился он лбом. — Да! Я был у отца, да, я продал и пропил твой поганый телефон, — мерзостно звучал в мозгу голос.

‑У-уф-ф! — выдохнул он. Вскочил. Долго сидел на кровати, все уставившись в одну точку. Сколько он просидел так… — Фу, — выдохнул, поднялся. Вон. Бежать из этого дома, точно это был чужой дом, чужие стены, чужая кровать. Он оделся быстро. Постель, скомканная, так и осталась — не было времени. Ни секунды нельзя было здесь оставаться. Бежать.

Дверь прикрылась, негромко щелкнул замок; он скоро спустился к выходу — на улицу, на воздух.

У входа в подъезд белая десятка с черными тонированными стеклами. Валера любовно сметал с нее щеточкой снег.

— Здорово, Вадим, — как ни в чем не бывало, приветствовал он.

— Привет, — буркнул Вадим, и скоро прошел мимо.

Уже на выходе из двора, у последнего подъезда, стояла компания парней, человек пятнадцать, большинство Вадим знал — жили в том же доме, где жил и он или в ближайших домах. Надо было подойти, поздороваться. Вадим подошел.

— Слышал, Петруху вчера замочили, — пожимая Вадиму руку, сурово произнес один из парней.

— Гастарбайтеры хреновы, — кто-то зло проскрежетал.

— Все, пора их мочить, сук, — еще один злой скрежет.

Парни были настроены решительно, лица все суровые, злые. Кто-то, в который уже раз, теперь Вадиму, рассказывал:

— Купил себе DVD и пошел с пацанами обмывать. На стройку пошли, к сторожам в вагончик. Все уже расходиться, Петруха пьяный, все ему мало, еще пива купил, вернулся. Видно, что-то не поделили. Короче, чего там случилось, подробности не известны, видно, слово за слово… Короче, говорят, Петруха одному в рожу, а ему по башке трубой. Петруха без сознания. Очнулся и домой пошел. А сторожа, спьяну или с перепугу, что Петруха на них заявит — догнали его, один его еще по спине трубой. Петруха орать, звать на помощь, а второй сторож пакет ему на голову, тот самый пакет, в котором Петруха им пиво принес для обмывки DVD. Надел на голову пакет и завязал на шее. И все… задохнулся Петруха. Вот такие дела, ‑ сквозь зубы заключил кто-то.

— Никто ничего, — сказал другой парень.

— Вот народ блядский, — заметил еще кто-то.

— Говорят, что если бы ему пакет на голову не завязали, жив бы был.

— На фига… зачем, — Вадим слушал и не мог понять. Петруху он знал, тот через подъезд жил… нормальный… был парень. В голове не укладывалось.

— Чего тут не понять, — пояснил кто-то, — они же пьяные. Думали, как: если он живой домой придет, значит, заявит. А убьют они его, кто кого искать будет. Ночь, свидетелей нет — так, наверное, и думали.

— Уроды, — сам, наливаясь злобой, процедил Вадим.

— А Петруха женился в прошлом году, жена беременная.

И это негромкое замечание прозвучало, как призыв.

— Все, мочить их надо, — сразу человек восемь круто двинулись к стройке.

— Парни! — остановили их, — погоди, парни, — нашелся здравомыслящий, — а кого мочить, если тех уже менты замели? Кого мочить?

— Всех, — сказал ему невысокий, особенно нервный парень.

Теперь уже шли всей толпой. Самых решительных было немного. Большинство шли — зачем, они сами не понимали. Тех же уже замели, кого мочить? За что? Если только… достали уже эти гастарбайтеры! Кто их сюда звал? И если Петруху вот так вот, то и…

— А точно — чурбаны? Сторожа не русские?

— А какие же? — огрызнулись, — на этих стройках наших нет. Где Петруху грохнули, одни айзеры и молдаване. Я там лично ни одного нормального лица не видел.

— А говорят, сторожа местные, типа, русские.

— Говорят, что кур доят, — отвечали.

Толпа уже обошла дом, прошла мимо продуктового магазина. Когда проходили мимо обувного киоска, возле него как раз стоял и возился с входным замком сапожник-армянин; все его знали, давно здесь работает, и все знали, что армянин он.

— Вот он, сука, — вставил тот самый, нервный, парень, который на вопрос «кого?» зло ответил: «Всех». — В прошлый раз сапоги мне чинил, деньги содрал, а подошва через два дня отвалилась, — помнишь, я рассказывал, — пихнул он своего друга, коренастого крепкого детину. Тот кивнул. — Этот еще, — кивнул парень на армянина, все никак не могущего открыть замерзший замок, — руками разводит: не знаю я ничего, это сапоги у тебя такие плохие. Слышь, ты! — крикнул он сапожнику, — Ну-ка, поди сюда!

Армянин, высокий, худой, еще совсем молоденький паренек, оглянулся. — Чего? — спросил…

— Сейчас узнаешь, чего, — чуть слышно сказал парень, резко подошел к нему и — без слов — кулаком в лицо. Тот только головой чуть повел. — Ты че? — крикнул, и сам, не мешкая, в обратную. Из стареньких «Жигулей», на которых он каждый раз приезжал на работу в свой киоск, выскочило двое, взрослые, крепкие.

— Мочи чурбанов! — толпа пошатнулась — и хлынула, накрыв собою всех троих.

Вадим сам не помнил, как вместе со всеми, лихо работая кулаками, бил куда-то кого-то. Двоих, тех, что выскочили из «Жигулей», уже били ногами, повалив на снег, те только успевали закрывать руками головы. Самого сапожника, каким-то чудом вырвавшегося, гнали человек пять, по колена утопая в снегу, матерясь, к стройке, в поле.

— Помогите! — задыхаясь, проваливаясь в снег, кричал он.

— Сейчас, бля, — отдышливо, вязнув в снегу, отвечали ему.

А мимо, по протоптанным дорожкам шли люди. Люди оглядывались, люди наблюдали. Трудно было сапожнику, снег глубокий, и парням, гнавшим его… ни на шаг не приблизились они. А еще немного, еще пять шагов, и будет протоптанная дорога, уйдет ведь, тогда точно, уйдет.