Денис Коваленко - Радуга в аду

Сереги дома не было; никого дома не было. Постояв, погревшись в подъезде возле батареи, вернулся на остановку. Куда теперь? — некуда было идти. Училище он бросил, работы не нашел, да и не искал, за копейки работать не хотелось, а… словом, не было для него работы. Куда идти? Было бы лето, была бы девчонка, которую он любил… которая бы его любила. Они бы ходили куда-нибудь… в кино или на дискотеку… Может быть потом даже и поженились. Он бы обязательно женился, не то, что его этот… отец . Только на ком жениться, когда кругом одни… э-эх, и думать об этом было тошно… всем им только одного надо: на крутой машине покататься, пивка модного попить, и делай потом с ней что хочешь. Может, в душе они все — в самой глубине души — мечтают о принце, о большой и чистой любви, только… Только дуры они все наивные: принцам больше делать нечего, как только и разъезжать на своих белых конях и подбирать всех этих страждущих большой и чистой любви в трехкомнатной квартире с джакузи и жалюзями, у принцев свои принцессы со своими квартирами и машинами, а этих всех дурочек наивных они подбираю т — для утехи, а они, а он… Тошно все это, противно. Не было у него машины, теперь и телефона уже не было… А без телефона, без машины, какая тут любовь — сплошная бытовуха, а от этой бытовухи они и дома устали, им хоть на чуть-чуть, на минуточку, себя принцессами почувствовать, пусть и на минуточку, пусть… Потом что вспомнить будет, потом, когда время придет, потом… Только ему потом не надо, он не секонд хенд, он… а, все они одинаковые. Что — те две, которая босиком, с балкона по снегу… что, она любви хотела?.. вот и получила, только он из-за их блажи голову под топор подставлять… Черта с два. Хватит — было уже. Было. На всю жизнь он запомнил. Когда еще в училище учился, когда на квартире у одного парня двадцать третье февраля отмечали. Девчонка там одна была, красивая, очень Вадиму нравилась, он и ухаживать за ней пытался, с самого первого курса, а она и не замечала его. Она принца ждала. А Вадим даже и стихотворение сочинил, и прочитал ей, и повод был, когда, на вечеринке, одну ее застал. А она напилась, потому что в какого-то там Сашу была влюблена, на чьей квартире они и отмечали; а Саша — бабник, там же, не замечая ее, с другой какой-то девчонкой в ванной закрылись, так эта Катя, (а ее Катя звали), разрыдалась, в ванную ломиться начала, кричать: Убью себя! — а ей смехом ответили. Вадим ее утешить хотел и стихотворение прочитал. Только не слушала, уже развизжалась, что Сашу любит, и полезла из окна выбрасываться. На нее наорали, нечего окна расхлебенивать, не май месяц на улице, от окна оттащили, она — босиком в подъезд, на общий балкон, Вадим за ней. Страшно. Только сразу развернулся и в квартиру вернулся, потому, как она завизжала, что только он пусть к ней попробует подойти, она на него в милицию заявит — за попытку изнасилования. Все веселятся, пьют, а она через балкон перелезла и как заорет: Саша, я тебя люблю! — и вниз. Пьяная сильно была, нога скользнула, не удержалась. Никто и не понял, что к чему — слышали крики, слышали: Саша, я тебя люблю! — когда уже милиция приехала, тогда только… Была девчонка, и не стало… Вадим не видел этого ничего. Только она пригрозила, что — пусть только он попробует… — Он сразу отказался. Ушел в кухню, где пацаны пили. И пил с ними. И когда милиция вошла, пил, и когда все ринулись на площадку, и к окнам, и на балкон, когда девчонки визг подняли, когда все так и приклеились взглядами… Он один только все сидел на кухне и пил. Да еще Саша со своей девчонкой воду на всю открыли, чтобы не мешали, купание затеяли. И узнали только, когда Катю увезли. Вадим тогда очень хотел Сашу этого удавить. Но даже не ударил его. Стоял, глядел на его растерянную перепуганную смазливую физиономию, и так и не ударил. И даже слова ему не сказал. Так и не понял тогда никто, чего она из окна спрыгнула. Остановились на том, что пьяная на площадку вышла, чтобы покурить и проветриться, слишком перегнулась, равновесие не удержала и выпала. Соседи, конечно, слышали, что она там что-то про Сашу кричала и про любовь, но… Пьяная была. Одна была. Все — несчастный случай. Так и порешили, так и в протоколе записали. И все; точка. Только один Вадим знал, без намеков, без предположений, твердо знал. Но… после всего, он больше в училище не появился; как мама его не уговаривала, как не умоляла, не грозила. Последний год не доучился он. Не мог смазливую, счастливую морду этого Саши видеть. Потому что льстило этой морде, и от того морда эта смазливая еще счастливее становилась, что девчонка из-за нее, смазливой, — из окна, насмерть. Круто. Не мог Вадим эту морду видеть. Противно.

До дома добирался осторожно, с оглядкой, со стороны строек, по колени в сугробах, через балки, кирпичи, точно следы запутывал, петляя по этим строительным буеракам и колдобинам. В подъезд зашел, как прошмыгнул; быстренько в лифт и, не мешкая, в квартиру.

Вошел и обмяк. Сестра дома, со своим женихом, все чинно, сидели на кухне, чай пили, только… не ожидал он, он-то рассчитывал, что…

— А чего это ты не на работе? — как-то даже грубо поинтересовался он.

— Вообще-то, у меня сегодня выходной, — ответила сестра.

— Здравствуй, Вадим, — жених, тот самый Андрей, который подарил сестре этот телефон, и за которым, как Вадим со зла брякнул, сестра хвостом бегала, поднялся с табурета, протянул Вадиму ладонь, маленькую, кругленькую, и он весь был какой-то маленький, кругленький, всегда улыбался, правда, как-то печально.

Вадим совсем забыл, что сегодня пятница, а каждую пятницу, ровно в полдень, Андрей заходил к своей Людочке в гости, где уже ждали чай и сладости; они пили чай и уходили гулять. Андрей любил пунктуальность и считал себя крайне порядочным человеком, и в гости приходил именно как жених. Ему было тридцать лет, невысокого роста, пухленький и крайне чистоплотный молодой человек. Прежде, чем пройти в кухню, он обязательно посещал ванную комнату, где тщательно мыл руки и тщательно их вытирал полотенцем. С Людочкой он познакомился в магазине, который был как раз возле дома, где жил Андрей, она стояла за прилавком. Людочка сразу ему понравилась: скромная, милая, застенчивая девушка; разговорились, назначили свидание, и вот уже как полгода он за ней ухаживал с самыми серьезными намерениями. Вадим не любил этого чистоплотного, вечно всем недовольного зануду, по всему — по всем его рассказам выходило, что Андрей — неудачник, который вечно за кого-то страдает, терпит, и все кругом куда-то лезут, кого-то подсиживают, и только он, благодаря своему мягкому и порядочному характеру, все живет на одну зарплату и выполняет самую неблагодарную работу, когда другие, э-эх, и говорить об этом не хочется. — И все это каким-то вкрадчивым голоском, а разволнуется, и вовсе что-то капризное так и вспыхивало на его розовеньких, всегда чистенько выбритых щечках. — Ну почему я так не умею? — возмущался он, щечки капризно вспыхивали, — почему я работаю честно? Хуже и представить себе нельзя, ведь хочется быть бесчестным, как этот наш Фридман, вот у кого ни совести, ни стыда, сколько человек залечил, сколько денег на них заработал — на «Лексусе» на работу приезжает. Вот на какие такие деньги главный врач кожвендиспансера себе «Лексус» купил, и бессовестно на нем на работу приезжает? А все просто, — щечки расплывались в печальной улыбке, — он с умным видом лечит от того, чего нет. У парня была чесотка, ему же сделали бог знает какие дорогущие анализы, выявили какой-то страшнейший дерматит, закололи его бог знает какими жуткими гормональными препаратами, мальчишка весь оплыл, покрылся весь какими-то пятнами, заработал несусветную аллергию… И теперь этого парня назначили ко мне на лечение. От чесотки он вылечился — я ему серную мазь выписал. А что теперь с ним делать?.. вот и думай теперь, что с ним делать… И все всё равно идут к этому Фридману. Потому, что он главврач, и потому, что он… — Андрей чуть не выругался, сдержался, только рукой махнул, — и я все ему высказал — все, в лицо. Теперь придется извиняться, — покраснел он, — иначе, не будет мне работы.