Денис Коваленко - Радуга в аду

Вадим вошел в ворота церкви; возле церковного киоска стояла очередь, все женщины. Неуютно было стоять вот так, в очереди, где одни женщины. Хорошо, что хоть говорить ничего не надо, просто отдать записочку, которую сестра написала, деньги, и все. Женщины, когда подходила их очередь, долго называли имена тех, кого хотели помянуть, женщина в киоске записывала имена в тетрадку, брала деньги; подходила следующая. Давно Вадим не стоял в очереди, тем более, в такой. Перед ним стояла пожилая женщина в вязаной беретке, в стареньком чистеньком пальто, стояла терпеливо, наконец, ее очередь.

— На год хочу помянуть, — она назвала имя, протянула в окно пятисотрублевку.

— Четыреста рублей, — отозвалось из окошка.

— Как? — удивилась пожилая женщина в вязаной беретке, — у вас же написано на ценнике: поминовение на год — двести пятьдесят рублей.

— Не мы цены назначаем, это все епархия. Они так назначили.

— Да что же это такое, — совсем растерялась пожилая женщина в вязаной беретке.

— Инфляция, — посочувствовали ей из киоска, даже вздохнули, — цены на все растут. Епархия поднимает. Не я же лично.

— Да хоть бы на пятьдесят подняли, а то… было двести пятьдесят, а сейчас сразу четыреста.

— Так ведь на все цены с нового года поднялись. Сейчас жизнь-то какая.

— У меня же пенсия не поднялась. Ох, Господи, до чего же они нас везде грабят. Государство грабит, и церковь грабит. Совесть у вас есть? Прости меня, Господи, — сорвалась она.

— Женщина, не задерживайте очередь, — не выдержала и очередь.

— Очередь? — обиделась она, — патриарх наш на БМВ разъезжает, а я все пешком, на своих больных ногах, и четыреста рублей! Я понимаю, на свечи цены подняли, это воск, это сделать их надо, привезти. А тут на что поднимать? Что, указ Бога, что ли, на его слово поминальное — да инфляция? Да цены вскручивать?

— Женщина, не богохульствуйте! — до глубины возмутилась очередь, — не нравится, не платите! Здесь церковь, а не базар! Торгуется она!

— Я богохульствую? Я торгуюсь? Да, это они… Все! Четыреста рублей, — она совсем обиделась, до слез, развернулась и ушла.

Вадим протянул записочку, сто рублей.

— На сегодня помянуть? — уточнили из киоска.

— Наверное, кивнул Вадим.

— С вас сто двадцать.

— У меня только сто.

— Ну, будете должны, потом занесете.

Смущенный, все боясь, что кто-нибудь в глаза ему заглянет, вышел он за ворота; неприятная ситуация, всегда неприятно, когда вот так, вдруг, и должен.

— Что, и ты Богу деньги задолжал? — победно воскликнула пожилая женщина в вязаной беретке, — совсем совесть потеряли. Ценники на поминовение устанавливают. А ведь, это жертва называется, здесь — кто сколько даст. У-у, фарисеи! — погрозила она церкви кулаком.

‑Отдал записочки? — спросила сестра, когда Вадим вернулся.

— Угу, — кивнул Вадим.

— А хлеб где? Забыл?

— Нет, — ответил Вадим, — инфляция, — повесив куртку, со знанием ответил он.

— Чего? — не поняла сестра.

— Мы еще двадцатку Богу должны.

— Ты чего несешь? Какую двадцатку?

— Я же тебе объясняю, — объяснял Вадим, — инфляция, с нового года тариф на записочки подняли — ну, как на проезд в транспорте. Ты мне сто дала, а по тарифу теперь — сто двадцать. Мне сказали, чтобы я потом занес.

Сестра, ничего не понимая, глядела на брата.

— Ты почему хлеба не купил? Ну-ка, дыхни — пива что ли выпил?

— Никакого пива я не пил, а не веришь, иди сама в эту свою церковь, и сама узнай. Все — цены поднялись, не понятно, что ли?

— Сейчас Андрей придет, а у нас… Иди за хлебом, после разберемся, — она дала брату деньги и скоро выпроводила в магазин.

— Ты представляешь, — говорила сестра Андрею, когда они сидели на кухне и пили чай, — вот Вадик ходил в церковь, записочки отнести, и, говорит, цены подняли, как в транспорте.

— Ну, не знаю, — даже виновато улыбнулся Андрей, — я человек не религиозный, я врач. Мне все это не понять.

— Как вот так можно в Бога не верить? — осторожно заметила сестра.

— Я пытался, — подумав, ответил Андрей, — но не получается. Ведь вера — это вера в спасение, в потустороннюю жизнь. А если не веришь в потустороннюю жизнь, то хоть молись, хоть в церковь записочки неси, хоть молебен целый выстаивай, а… смысла тогда нет. Все равно, что работать, и не верить, что ты за это зарплату получишь. Я это так понимаю.

— А почему в это не поверить — в ту жизнь?

— Не верится, вот, — все так же виновато ответил Андрей, — мне всегда все вечное скуку навевало. А как представишь, что вся жизнь — вечная, совсем тоска, — он не удержался, улыбнулся, — вкусный чай, — заметил он и беззвучно отхлебнул.

Какой бы он не был, этот Андрей, а все-таки хватает у него честности чтобы вот так, в наше время, взять, и признаться — что не верит, без всяких этих если да кабы. Без всего этого. В Бога я не верю, но что-то там есть, что-то такое . А попам я не верю, — Вадим невольно усмехнулся. И у него хватит честности признаться в этом, хотя бы самому себе признаться. Нет никакого Бога. И нечего гадать — от обезьян мы произошли или от каких-нибудь других тварей. Что произошли от каких-нибудь тварей — это без сомнения, а от каких, теперь не существенно, теперь все это не важно. Все равно, все мы умрем. — Все равно, все умрем, — произнес он, беззвучно, отставил, наконец, кружку и вышел из кухни. — Прогуляться надо… к Сереге сходить, или… все равно, лишь бы из дома.

Сереги не было. Тоска… Какая же тоска, вновь садиться в автобус и, вновь, домой.

Салон был полон, кое-как протиснувшись в середину, Вадим так и замер. Тетя Аня. Стояла боком, плечом чуть касаясь Вадимова локтя. Вадим убрал локоть, чуть дальше хотел протиснуться или, вообще вернуться, или…

— Ой, Вадимчик, — тетя Аня заметила его, оглянулась и заметила. Радостно глядела на него. — Здравствуй, Вадимчик. — и глаза улыбались.

— Здравствуйте. — Старательно улыбнулся он и, какие-то иголки закололи лицо; неожиданная встреча. Какой-то осадок остался после этой их, последней, встречи. Он и забыл, а вот увидел улыбающиеся лицо тети Ани и, совсем не по себе стало.

Тетя Аня развернулась к нему, заглядывала в глаза его ласково; иголки совсем закололи, ведь, наверняка, лицо сейчас красное. — Здравствуйте. — Широко улыбнувшись, повторил Вадим.

— Что же ты, Вадимчик, к нам не заходишь, — негромко говорила тетя Аня, — я сразу поняла, что ты, наверно, обиделся. Вадимчик, ты зря… Глебушка очень отходчивый. Он, знаешь, как сам переживал. Он, конечно, бывает вспыльчивый, но это все…Он же так переживал. Все эти разговоры — как я их не люблю. Ничего хорошего из них не выходит. Куда сейчас, домой? — Вадим кивнул. — Вадимчик, ты же не обижаешься на нас, ведь так?

— Ну что вы, — шептал Вадим, ему казалось, весь салон поглядывает на них и подслушивает. — Я и не обижался, — еле слышно говорил он, — я и сам понимаю, что глупость тогда сказал.