Денис Коваленко - Радуга в аду

Мама уже расплачивалась за покупки, как откуда-то из глубины зала закричало: — Горим!!! — Все, как один, обернулись, и сотни носов, ушей и глаз втягивали, вслушивались, вглядывались…

— Горим!!! — хлынуло из зала, и едкий серый дым подозрительно выполз из-за стеллажей; он выглядывал подозрительно, точно прицениваясь ко всем тем, кто был в зале. А в зале много было народу, очень много разнообразного народу — вот и хорошо. — Точно удовлетворившись этим, дым пышными лапами, казалось, раздвигая стеллажи, перешагивая через них, двинулся к кассам. И совсем он был не бестелым.

— А-А-А!!! — разом громыхнул зал, выдавливаемый этими серыми вонючими лапами. А репродукторы все весело зазывали посетить их магазин, где цены всех просто удивят!

— Пожар, горим!!! — давили друг друга люди. Мама и сдачу не взяла, толпа вытолкнула ее из-за кассы, и дальше — к выходу.

— Куда! — охранник бдительно ухватил маму за руку: — Куда с корзинкой, куда с ключом?!!

— Пожар! — страшно крикнула ему мама.

— Куда с корзинкой! — охранник выдергивал из ее рук корзинку, — ключ в ячейку! — злился он; достали его уже эти бестолковые покупатели, вечно забывающие оставить ключ — а ему, что — опять платить?

— Я заплатила! — кричала мама.

— За что?! — вцепившись в корзинку, озверел охранник: — Отдай ключ!

— Мы заплатили! — помогая маме, вцепился в корзинку Вадим. Ничего он не видел. Да и охранник, казалось, ничего не видел, кроме этой корзинки, в которую он преданно вцепился, кроме этого, будь он неладен, ключа, с огроменной номерной биркой — ее, что зря такую огроменную сделали — для таких, вот, бестолковых и сделали; ему, что — опять за него платить?!

— Горим! — вдруг осенило охранника: — Горим!! — отпихнул он маму, и размашисто бросился в людскую толпу — на воздух!

— Мама-а-а! — вскричал Вадим — чья-то голова больно пнула его в спину; и плечи, руки, давили, толкали — выталкивали — вон — на воздух. Лапы уже показывались, выглядывая из-за сотни всклокоченных голов. Кто-то упал, упали на кого-то, нога ступила, споткнулась, Вадим в ужасе подпрыгнул — не до корзинки было: ладонь влезла ему под подошву — А-а! — кричал Вадим, все, подпрыгивая от этой все лезущей настырно ладони. И каблук впечатал эту ладонь — нь — нь. А — у — у — В-В!!! Б-Б-Ля…з-З-Су-у…А-А!!! — Людское месиво, разрывая друг друга, прорывалось к ВЫХОДУ.

Уже не видя ничего от крови — рассеченная чем-то бровь яростно сочилась кровью.

— Мама-а! — уже орал Вадим, орал в этом оглушаемом оре сотен рвущихся глоток. — А! Ма-ма-а!!! — Кровь заливала глаза, дубленку сорвали, закрывая голову, Вадим врезался в стену, и в спину ему — локти и плечи. Выкрученые руки, запутавшиеся в чьей-то шубе, не вырывались, лицом Вадим чиркнул о чью-то куртку, кровь смазалась, ВЫХОД был рядом. — Аб-ля! — вырвав руки, схватив чьи-то волосы и по ним, через них, Вадим лез, подминая под себя грязную затоптанную голову.

— А-а-а! — сквозь стекла выскочил он на ржавый вспенившийся снег. — А-а-Ха! — в полную грудь орал он, вдыхая воздух, глазея на яркое, залитое кровью белое небо… — Ху, — выдохнул сваленный кем-то; лицо в снегу, ладони отжали, ноги взбрыкнули, и Вадим вскочил, отскочил и — бежа-а-ать!

Когда уже на вытянутых руках — никого — он встал. Оглянулся. Серый дым вываливался из выбитых стекол супермаркета; выносились, выскакивали, выдирались люди, ныряя в плотную, оборванную толпу, уже шагом отступающую все дальше — дальше от дымящегося, почерневшего здания супермаркета.

— Мама! — опомнился Вадим. — Мама, — рванулся он обратно.

— Куда! — схватили его чьи-то руки. — Куда, дурак!

— Мама!

— Держи! — еще чьи-то руки схватили и держали.

— Мама, — Вадим обмяк, рухнул на колени. — Мама! — орал он беззвучно в небо, — ма… ма.

…Один, никем не удерживаемый, стоял он на коленях, вздрагивая и всхлипывая густыми кровяными соплями.

— Вот, еще один, — его подняли с колен. Руки, белые халаты, — поддерживаемый ими, Вадим покорно вошел в карету скорой помощи, где сидели еще люди, сидели молча, ошалело смотря сквозь друг друга невидящими остановившимися зрачками. И Вадим не видел, глядел куда-то и не видел. Смазанное застывшее ничто, похожее на людей… и еще страх.

— Мама! — опомнился он. — Мама, — выскочил из кареты. — Мама, — спотыкаясь бежал к толпе, окружившей супермаркет.

— Куда! — ухватил его пожарник. — Куда, — держал его, вырывающегося и молящего отпустить его — там мама, его мама.

— Держите, — передал его пожарник двум милиционерам.

— Спокойно, парень, — успокаивали его. — Все нормально, успокойся.

Вадим успокоился. Сил уже не было. Кончились силы. Он опустился на снег, и теперь не сдерживаясь, зарыдал, тихо, в ладони.

…Потом еще долго ходил он в толпе, вглядываясь в лица. Из супермаркета выносили людей. Много людей погибло. Сгоревших не было, были угоревшие, и тех насчитали после пять человек. Много людей погибло, задавили люди друг друга.

Маму Вадим нашел здесь же, ее так и вынесли с пустой корзинкой, намертво сдавленной ее небольшим кулачком. Так и не выпустила ее. Так и увезли маму в морг с этой чертовой корзинкой. Не рискнули при сыне ломать скрюченные застывшие пальцы.

Без дубленки, в разорванном свитере, избитый, вернулся Вадим домой; сильно болели ребра, и нога… впрочем, все это было не важно.

Вадим не был на похоронах и на поминках не был. Не захотел. Не в силах был. Страшно. Маму и в дом не заносили. Привезли к подъезду, вынесли гроб из машины, простились. И повезли на кладбище. Вадим и из комнаты не вышел. Все лежал на кровати, уткнувшись лицом в стену. Страшно. Сестре только сказал: «Не выйду я к ним. Не хочу,» — и лбом в стену, и одеяло на голову. Сестра не настаивала. Оставила его в покое. Сама понимала.

Зима подходила к концу; безрадостная, тоскливая незаметная зима. Для Вадима теперь все было незаметно, он и из дома-то выходил редко, все лежал на своей кровати в какой-то болезненной обессиливающей полудреме, казалось, весь мир окунулся в эту болезненную полудрему. С сестрой отношения совсем разладились. Вадим не мог ее видеть, да и она его избегала. Мамы не стало, и то, что связывало их, ушло вместе с ней. Теперь казалось даже неестественным, что они вдвоем живут в одной квартире. Все чаще сестра оставалась у Андрея, который сам жил с родителями в двухкомнатной квартире. Был как-то разговор, чтобы Андрей переселился к своей невесте, но… и это казалось каким-то неестественным; вся их жизнь теперь — в этой квартире, в этом городе, вообще в этом мире — все казалось неестественным. Бывало, что целыми днями Вадим и Люда даже не встречались, ожидая, когда кто-нибудь первый выйдет из кухни, из прихожей, все делалось, чтобы и не видеть друг друга. После похорон они так ни разу и не поговорили. Вадим чувствовал, что он виноват, не какой-то там охранник, а он, который вот живет в этой квартире, в этой комнате, спит на своей кровати, а напротив — диван, пустой, сложенный диван, на котором теперь никто не спал, на который никто и не садился. Как могильный камень покоился он возле стены, холодный и суровый в своем одиночестве, и на тумбочке, возле окна, мамина фотография…И в этой комнате Вадим ночевал; каждую ночь он в страхе, включив свет, включив без звука телевизор, забирался в свою постель, и тихо засыпал, все стараясь глядеть в суетящийся молчаливый экран. Звук не хотелось включать, звук раздражал; все теперь раздражало, и первое — этот могильный диван…Не хотелось ночевать в этом доме. Страшно. И сестре в глаза взглянуть — страшно, потому что эти глаза верили — он виноват, он один во всем виноват. И он соглашался с ними, видел эти глаза и верил вместе с ними — он виноват. И, веря, ненавидел эти глаза, и лицо, и всю ее — маленькую невзрачную белую моль, так похожую на маму… ненавидел. И тем больше, когда находил в шкафу свое чистое белье, выстиранное и выглаженное ею, и когда заходил на кухню и ел приготовленный ею для него ужин. Не хотелось есть — тошно было, но… есть хотелось, от того и ел, торопливо, с отвращением, и, тем более что вкусно сестра готовила — как мама.