Денис Коваленко - Радуга в аду

— Помогите, ‑ звал сапожник.

— Милиция! Вон милиция! — крикнули несколько женщин. Все разом обернулись. Возле обувного киоска — милицейский УАЗик, двое избитых мужчин что-то объясняли милиционерам. Кого-то из подростков запихивали в УАЗик. Двое милиционеров в обход, по протоптанной дорожке, бежали на выручку сапожнику.

— Ну вас, на хрен, — не известно кого матеря, не известно, как вырвавшись, уже шел Вадим, то и дело оглядываясь: он и еще трое парней первыми увидели подъезжавший УАЗик, увидели, и сразу дёру: — Ну вас всех, — отдышливо все матерился он, куда шел — не важно, после определится, главное, подальше, подальше от всего от этого.

День был солнечным, ясным, почему-то только сейчас Вадим заметил это — яркое до слепоты солнце, разве возможно все вот это в такой светлый день? — В голове не укладывалось. А, ведь, если… поймают, кто-нибудь покажет на него, и поймают, и… Нет, — прошептал он¸ ‑ нет, — видя этот искрящийся на солнце снег, повторил: — Ничего не было, только домой сейчас нельзя; когда стемнеет, когда можно незамеченным пройти в подъезд, тогда… а сейчас нельзя. — И ведь сколько народу, наверняка, его узнали. — Черт возьми… какого он полез, в своем-то дворе. Вот, идиот, вот… — стало как-то не по себе. Кураж прошел. Конечно, круто: как он — с левой, с правой, прямой, особенно, когда с правой в челюсть, этот удар особенно хлестко вышел; мысли грели, только… не узнали бы… этого никак не надо, этого… Проходя один из дворов, к слову, чистенький, Вадим невольно загляделся: снег счищен до асфальта, и красивые белые, все в блестках, сугробы, высоко окаймляли припорошенные снегом дорожки. И два негра… Детская площадка посреди двора: горка, качели, скамейки, какие-то люди. Человек десять стоят, переговариваются. И два негра неторопливо, с каким-то ответственным удовольствием, черпали половниками горячую кашу из двух внушительных термосов, и все эти люди, вроде, бомжи… конечно, бомжи, слишком лица особенные; с мисками, степенно, в порядке очереди, протягивали эти свои миски, куда вязко плюхалась каша. Бомжи ели прямо здесь, ели неторопливо, съедали и подходили за добавкой, и вновь в миску вязко плюхалась горячая дымящаяся каша.

— Ни фига себе, — невольно вырвалось у Вадима.

— Это еще чего, — Вадим обернулся: возле него, в болоньевой куртке с мусорным пакетом в руке стоял какой-то мужичок, видно, только что вышедший из подъезда, даже шапки на нем не было, и обут был в расстегнутые сапоги, — это еще что, — повторил он. — Сейчас они их накормят, потом одежду будут раздавать, — он кивнул в сторону «Жигулей» пятой модели, — кашу они им каждый день привозят. А раз в неделю одежду: куртки, шапки, сапоги, одеяла. Вот когда одежду будут раздавать, вот это будет зрелище, — со знанием говорил он. — За одежду бомжи такую возню затевают — целую драку. Негры их накормят, одежду раздадут, уедут. И — начнется. На прошлой неделе из-за дубленки чуть поножовщину не устроили. Смеху было.

Вадим слушал и все глядел, а внутри так и подмывало оглянуться, не сон ли это, не спит ли он. Он и оглянулся, и все на этого мужичка с мусорным пакетом, тот уже закурил и, встав поудобнее, наблюдал. В голове не укладывалось, как прикованный, глядел Вадим, и… что-то нереальное было во всем этом, что-то… Заворожено, затаив дыхание, он наблюдал, как две черные руки, обрамленные белыми меховыми отворотами рыжих дубленок, не спеша окунали в термосы половники, доставали, переворачивали, и горячий пар поднимался к сосредоточенным, черным до синевы, лицам… И бомжи, в дубленках, в пуховиках, в чистых меховых шапках — до того они были нелепы в этих чистых одеждах, точно балаганные петрушки, выряженные на потеху в барские наряды, стояли они в горделивом ожидании своей очереди; бородатые, синюшные лица, умиротворенные, припухшие глаза, руки крепко сжимают алюминиевые ложки, неторопливо черпают из мисок кашу, и — в рот, челюсти пережевывают, нежадно, со вкусом… и все это на детской площадке в чисто прибранном дворе, где вычищенные до асфальта, припорошенные снегом дорожки красиво обрамляют высокие ровные сугробы… Черте что! какой-то балаганный лубок. Такое вообще, возможно?!

— С первого января, как первый раз приехали, так и приезжают все в одно время, — словно прочитав его мысли, пояснил с удовольствием мужичек, — вот ведь, жизнь, — мечтательно произнес он, — тут вкалываешь за копейки… а тут — идиллия, — даже с горечью произнес он. — И кашу они им не просто так, а то с печенкой, то с гуляшом. И одежда… вот, откуда они ее? Вопрос, — покивал он задумчиво. — Ты погоди, — точно Вадим собирался уходить, — погоди. Сейчас уедут, самое интересное будет — когда одежду будут делить. Тут целый психологизм, — поднял он палец, — я даже сам подумывал подойти: куртка — она денег стоит, а если дубленка, так вообще, — да совестно, — вздохнул он. — А этим, — кивнул на бомжей, — у них совести нет. Не работают, а дубленки без зазрения совести берут, — он помолчал. — В свое время мы им помогали, теперь они нам. Дожили. Негры нам дубленки раздают, кому сказать, э-эх… — вздохнул, — я, вот, смотрю на это, — вдруг сказал резко, — против я всего этого — всей этой гуманитарной помощи. Не справедливо это… Я работаю — и мне ‑ шиш. А они, — он уже зло зыркнул на бомжей, — сволочи, — процедил и сплюнул. — Я бы этих негров… приезжают, кашу раздают… обезьяны черномазые. Ведь так? — заглянул он Вадиму в глаза, — правильно я говорю? — Вадим пожал плечами. — Вот и я говорю, что правильно, а то — приезжают… дубленки…

— А двор — тоже они? — Вадим кивнул на негров.

— Двор? Нет, — уже буднично проговорил мужичок, — двор, вон, во втором подъезде начальник ЖЭКа живет, двор, каждое утро трактором чистят, а после уже дворники, у нас и летом окурка не увидишь, так-то вот, — заключил он с достоинством, к чему-то добавил: — Не хватало, чтобы эти черномазые и двор еще наш убирали. О! — смотри, — кивнул, — вон, все к машине пошли, (негры с термосами повернули к своим «Жигулям», следом, оживившиеся бомжи), — сейчас одежду будут раздавать, гады. Ты погоди, — удержал он Вадима.

— Да я пойду, — Вадиму вдруг совсем расхотелось глядеть, как бомжи из-за одежды драться будут. Неприятно стало от этой мысли. Не хотелось этого видеть. С ним уже было подобное, когда в Москве сгорел Манеж; он с сестрой, одним днем, ездил в Москву, сестре купить надо было что-то, а, Вадим, так, поглазеть. Когда на Красную площадь шли, отвернулся, неприятно было, не хотелось… Так он и не увидел сгоревшего Манежа. И сейчас шел и не оглядывался: уж лучше вот это в памяти останется — как пар поднимается к черным до синевы, сосредоточенным в своей значимости, лицам. Лучше это… И чистый двор… Чем вырывающие друг у друга дубленку бомжи. Совсем не хотелось этого видеть. Противно. И мужичок этот, обиженный… противно. Уж лучше к Сереге, в компьютер поиграть, лучше в этот мир, где все просто: где есть свои и чужие, лучше играть… так и проще… А тут разберись, делай людям хорошее… Тьфу ты, — сухо сплюнул он, уже скоро шагая к автобусной остановке.