Нгуен Туан - Тени и отзвуки времени

Мой не знал, нарочно съязвил Нгуен на его счет, уверенный, что слова его бережно доставят по адресу, или просто острил в обычной своей манере. Но дело в конце концов было не в этом. И Мой воспылал справедливым гневом, он жаждал мести. «Значит, Нгуен презирает меня!» — твердил светоч мысли.

Мой, по натуре человек легкий и общительный, никогда не отказывался помочь ближнему. Он был незлопамятен, и обиду на весах его души почти всегда перевешивал добрый обед с вином. Во всем предпочитал он золотую середину. Даже своим мечтам о будущем, — а он понимал отлично, что это всего лишь мечты, — придавал он окраску умеренности и скромности. Человек, считал он, должен избегать безрассудных порывов и в основу своих поступков класть трезвый разум и расчет. Самому ему трудно было бы отказать в мудрости и расчетливости. Только уж он так рассчитал и расписал наперед всю свою жизнь, что вряд ли мог получить от нее хоть малейшее удовольствие.

С ним не случалось никаких неожиданностей. Да они, собственно, и не предвиделись. И в книгах его, в его романах тоже не было драматических коллизий. Все вытекало одно из другого; все шло гладко и очень разумно. И герои его творений — все, как один, — держались крайне осмотрительно и осторожно, не позволяли ни себе, ни другим никаких экстравагантных выходок и даже в мыслях своих были скромны и благопристойны. Верно сказано: «Стиль — это человек».

Итак, Нгуен пренебрегал Моем. Но то ли еще началось, когда Мой выпустил книгу своих стихов! Вы спросите, не был ли этот поступок его слишком смелым? Да как вам сказать… Знаю одно: Нгуену книга не понравилась. Свой приговор он облек сперва в форму вопроса:

— Помилуйте, это стихи или кирпичная кладка?

Но затем высказался менее лапидарно:

— Думаю, если б почтенный автор бросил поэзию и заделался полководцем, он бы до самой смерти играл с неприятелем в прятки, как некогда испанцы — с Наполеоном Бонапартом.

(Ай да Нгуен! Он и в военном искусстве дока. Ну, да незаурядные умы, они все таковы!)

Разумеется, верные друзья передали Мою оба эти отзыва. И он рассердился сильнее прежнего. Единственно утешало его то, что гении, волей судьбы рожденные в одну и ту же эпоху и в одном государстве, редко почитали друг друга и вечно затевали смертельные распри. Если уж небо послало на землю Моя, зачем же оно сотворило еще и Нгуена?!

А дни в Ханое были прекрасны, словно картины, выложенные переливчатым перламутром; вечера и рассветы — синевато-алы и золотисто-лиловы. Мой, весь переполненный воспоминаниями о Тханьхоа, не мог работать и не в силах был усидеть дома.

Он надевал свою новую шляпу и выбегал на улицу.

Он жаждал найти родственную душу, чтоб перемолвиться хоть словечком об оставшейся где-то вдали родимой земле.

И безотчетно, поворачивая налево, потом — направо, он шел в ту сторону, где обитал Нгуен.

О, у Нгуена поэтическая душа. И он долго жил в Тханьхоа. Они непременно должны увидеться, погулять вдвоем, отобедать, выпить чего-нибудь и главное — вспомнить свой маленький городок, дом и семью!

Ну не обидно ли, — двое земляков, двое сверстников, — что они, собственно, не поделили? Отчего все пошло вкривь и вкось?

Мой преисполнился миролюбия и дружбы и отправился на поиски Нгуена.

Вот он уже стоит перед дверью Нгуена и, согнув крючком палец, готовится деликатно постучать в раскрашенную филенку. Но… здесь вдруг Мой вспомнил, что Нгуен презирает его. Он отвел руку и, нахлобучив шляпу, зашагал прочь.

Солнечные зайчики весело прыгали в кронах деревьев шэу [36] Шэу — высокое дерево, кисловатые плоды его идут на похлебку. , высившихся вдоль тротуара. Золотые лучи, пробившись сквозь зеленые пласты листвы, жарко ударялись оземь; а иные угодили прямо в раскрытое настежь сердце Моя, и он едва не повернул назад. «Ах, Нгуен, Нгуен… Когда мы подружимся наконец и отдохнем от всех передряг и сплетен?» Но тут, как назло, чей-то неведомый вкрадчивый голос прошептал ему на ухо про «лягушачьего светоча» и «кирпичную кладку». «Нет! Нет, Нгуен, — вздохнул он, — ты перегнул палку. Еще этот проклятый Бонапарт…»

И Мой, разодетый, словно шафер на свадьбе, отправился гулять в одиночестве. Он пировал, как бедный школяр, вдруг получивший деньги из дома. Но содержимому его кошелька — что поделать — пришел конец, и он, так и не развеяв свою тоску, побрел восвояси.

Каждый живет сам по себе. Никто никому не указ. Видно, писателей всегда раздирает жгучая ревность, и в преславной литературной державе миру и согласию не бывать вовек.

Постепенно Мой успокоился. Что ж, верно, не суждено ему подружиться с Нгуеном…

Они все же встречались в публичных местах.

На свадьбах, на похоронах, в городской библиотеке, в книжном салоне — когда французский пароход доставлял заморские газеты и журналы.

Пожалуй, чаще всего встречались они в книжном салоне и, приятно улыбаясь, пожимали друг другу руки.

— Здравствуйте, Нгуен. Давненько не бывали в Тханьхоа?

— А-а, это вы, Мой. Я тут зарылся в газеты и не заметил вас. Простите великодушно.

— Вы как, не ездили домой?

— Да нет, не довелось… А вы тоже? И старики ваши вас не навещали?

— Послушайте, что, если нам на этих днях махнуть вдвоем в Тханьхоа? Вы не против?

— Надо подумать. Я ведь, знаете, человек неуправляемый. Заранее ничего не планирую. Решу вдруг — еду! И сразу — в дорогу. Потому-то езжу всегда один и налегке. Я и за границу, случись такая оказия, собрался бы мигом…

Он улыбнулся — весьма дружелюбно — и снова уткнулся в газету.

— Вы не поняли меня, Нгуен. Я вам делаю, как говорится, официальное приглашение. Послезавтра я еду в Тханьхоа — машиной. С удовольствием захвачу и вас. Мне ведь там одному будет скучно: ни друзей, ни знакомых, не с кем словом перемолвиться.

— Да уж, одиночество — вещь невеселая. Но неужели вы думаете, будто у вас у одного нет друзей? Мало ль таких, у кого ни единой близкой души в целом свете? Тоска, хоть в петлю лезь. Правда, я не слыхал, чтобы кто-нибудь умер от недостатка друзей. Наоборот, бывает — преданные друзья запросто изведут человека до смерти.

Голос Нгуена звучал мягко и благожелательно, и держался он с самой изысканной вежливостью. Но все же Мой — он привык больше верить словам — счел разговор этот для себя оскорбительным. Вежливость Нгуена казалась ему напускной и неискренней. А тут еще он вдруг вспомнил изречение какого-то французского аристократа, который сравнивал вежливость с оградой, отделяющей нас от кишащих вокруг посредственностей. Мой рассердился на собственную память, подсказавшую ему эту злосчастную цитату, на Нгуена, который окружил себя глухою стеной хороших манер, на отсутствующих друзей — словом, на весь свет.