Нгуен Туан - Тени и отзвуки времени

Желая увековечить свое имя и внести достойный вклад в духовную жизнь столицы, Мой строчил статьи, рассказы и повести в ежемесячные журналы. Могучею силой ума он оживлял и вырывал из забвения события седой старины, прояснял истоки национального самосознания и весь процесс его формирования и роста. Он писал мудро, доходчиво и тонко. И псевдоним его, — а большинство корифеев подписывалось чужими именами! — псевдоним его «Гость с реки Коня» был у всех на устах. О да, он, вне всякого сомнения, прославил свою родную землю — Тханьхоа!

Ну а что же совершил в это время Нгуен? Какими деяниями заполнял он свои дни, дабы потом не сокрушаться о бесплодно растраченном времени?

…Он жил! Он взял на себя смелость жить так, как ему было угодно. Он желал утвердить перед всеми свое «Я», решил вырваться прочь из тесных обыденных рамок. Нгуен превратил свою жизнь в нескончаемый эксперимент, где вместо пробирок, пружин и приборов были его эмоции, ощущения и мысли, его сила и молодость. Эксперимент этот оставил глубокие рубцы и шрамы в душе Нгуена.

Молодость прошла. С нею вместе иссякла и вера.

Он устал, бесконечно устал; на смену порывам души пришли холодность и подозрительность.

За всякий эксперимент подобного рода приходится платить дорогой ценой. И не у каждого хватает сил для расплаты.

Отныне в его характере преобладали скепсис и горечь. С ним стало трудно общаться. Нгуен говорил и действовал невпопад, как незадачливый герой сказки, приходивший в трауре на свадьбу и ликовавший на похоронах.

В конце концов он сделался невыносим. Люди говорили ему прямо в лицо, что он подобен занозе, колючке на стебле цветка, гвоздю, торчащему из дивана.

Нгуен и сам понимал, что не в силах ужиться с людьми и пропасть, разделившая их, становится день ото дня все шире и глубже. Но он хотел и впредь оставаться самим собой. Он упорствовал и готов был в одиночку сражаться с целым светом. Нет, он не склонит голову и ничего не убоится!

У него и мысли не возникало, что в этой схватке он может потерпеть поражение! Он ведь здоров и полон сил, зубы его крепки, ноги неутомимы, мозг ясен… Что ему до потрясений и несуразиц окружающей жизни?! Потом, потом, когда он устанет и ослабеет, тогда, быть может, он попробует примириться с жизнью. Чем тогда придется ему поступиться? Что, если он вынужден будет, как за подаянием, протянуть руку к ближним своим за сочувствием и поддержкой? Но нет! Время это еще не пришло! Он еще всем покажет!..

Впрочем, спокойная, безбедная жизнь вот она — рукой подать! Надо лишь стать таким, как все, надо жить, думать, дышать, как все, и люди распахнут перед тобой объятья.

Но он не желал изменять самому себе. Куда торопиться?

Жизнь пролегла по крутым склонам, как тяжелая горная дорога. И он пробивался по ней вперед и вперед, разбирая завалы и разбрасывая камни — куда попало. Они попадали в голову людям, часто — знакомым и близким, рассекая до крови живую плоть. Он расшвыривал камни, утешая себя тем, что когда-нибудь после соберет их и сложит небывалое прежде дивное здание.

Само собою, Нгуен, как и большинство одаренных натур, подвизался на литературном поприще. Стиль Нгуена, как зеркало, отражал его характер. Нет, он не писал о великих делах и не заботился о морали и нравственности. Да и кто в наш лживый век посмеет всерьез говорить об этом?

Корявый слог Нгуена, казалось, обдирал глотку. А содержание его шедевров было двусмысленно и неясно, как древние пророчества. Перечитывай — не перечитывай, понять их никто не мог. Ритмическая проза его и стихи печатались всплошную — без глав, без абзацев и строф. Истинному гению общепринятые границы тесны и противопоказаны. Он в них задыхается и хиреет. К тому же раскованная, свободная форма как раз в духе времени. Ему ли, ниспровергателю, отрицавшему всех и вся, подражать классикам?! Нет, ни за что!

Люди доброжелательные, маясь после творений Нгуена головной болью, деликатно предлагали автору прояснить и упростить кое-что, тогда, мол, и читателей у него станет «больше».

Один знаменитый писатель, — из тех, кто восседает среди литературной братии на почетной, отороченной алой лентой циновке, — меняя очки, долго вчитывался в книгу, принесенную Нгуеном, потом сказал:

— Произведения ваши и впрямь обогнали эпоху; боюсь, современникам не угнаться за вами. Впору, как говорится, приналечь на тормоза.

Поняв, что давний благожелатель щадит его авторское самолюбие, Нгуен решил держаться с ним откровенно, но почтительно:

— Ах, дорогой мэтр, я и сам понимаю, читатели у меня появятся только в будущем. Спасибо вам, спасибо за добрый совет.

Но следовать совету старика Нгуен и не собирался. Да и что останется от нашей индивидуальности, если мы не будем стоять на своем? Нгуен здесь, пожалуй, доходил до крайности, я бы даже сказал — до какой-то свирепости. А окружающих это, конечно, выводило из себя.

Впрочем, Нгуену их неудовольствие было глубоко безразлично. Истинный художник, считал он, должен прежде всего хранить верность самому себе и своим идеалам.

Нгуен дорожил своей книгой, как ясным бескомпромиссным самовыражением. Она стала символом его присутствия в этом мире — мире, который казался ему хитросплетением неутоленных страстей, несбывшихся надежд и горьких обид. От липкой, как грязь, суетности этого мира он и желал очиститься.

Приятели и знакомые с трудом выносили самого Нгуена. Ну а уж книгу его, где все они были выставлены на посмешище, люди простить ему не могли.

Некоторые призывали даже к физической расправе с Нгуеном. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Хотя, если быть до конца справедливым, один доброжелатель у него все-таки сохранился. Это был Мой.

Он не собирался льстить Нгуену или примазываться к его будущей славе. Просто он свято верил в талант Нгуена. Конечно, Нгуен никому б не позволил себя жалеть. Настоящий талант в самом себе черпает утешение и поддержку, а уж самоуверенность Нгуена давно стала притчею во языцех. Мой лишь старался всячески ограждать Нгуена от несправедливостей и обид. Он ждал, что Нгуен хоть когда-нибудь подойдет к нему и заговорит по-приятельски. Увы, эти надежды его оставались втуне.

Мой и сам не лишен был амбиции. Конечно, ему хотелось, чтобы собрат по перу и земляк выказал в его адрес хоть какие-то знаки внимания, признал бы, что и он не последняя пешка в подлунном мире. В душе-то Мой, впрочем, почитал себя вовсе не пешкою, а фигурой значительной и — будем уж до конца откровенны — светочем мысли. И именно в качестве светоча он жаждал признания со стороны Нгуена.

Каково же было ему услыхать от одного из их общих знакомых такие слова: «Мы тут с Нгуеном как-то говорили про вас, и он охотно признал, что вы — фигура и светоч. А потом добавил, мол, в лучах такого светоча только лягушек ловить по ночам…» [35] Речь идет о съедобной разновидности лягушек, которых ловят в стоящей на рисовых полях воде, приманивая их на свет факела.