Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

Каждое помещение Альгамбры несет тайные смыслы. Все четыре стены громадного и необыкновенно высокого зала сплошь заполнены тонкими ветвящимися строчками. Это высеченный на камне полный текст Корана. Здесь короли принимали послов, еще до всяких слов давая им понять, как ничтожен пришедший человек, теряющийся в этих бесконечных орнаментах, и сколь велик и всемогущ их хозяин. Впрочем, ажурные узоры встречаются повсюду. Как и разрисованные керамические плитки на полу — изобретение арабов, ведь это арабы принесли европейцам чистоту.

А потом все ушло на обочину цивилизации. Можно понять фанатичных приверженцев ислама, их сильное и непреодолимое желание вернуть то, что утрачено, обрести былое величие и мощь. Наиболее решительные торопят время, торопят собственную жизнь, легко и радостно расставаясь с ней. У этой религии были великие достоинства, она обогатила человеческую культуру, дав миру прекрасную поэзию, выдающуюся медицину, науку. Но золотой ее век прошел, его не вернешь, культ милосердия и познаний переродился в культ жестокости и силы.

Впрочем, и у него нашлось немало приверженцев. Верить ли «циклам» Льва Гумилева или смириться с извечной агрессивностью человеческой природы, выпустить которую на свободу — пара пустяков: отпусти лишь узду. Кто даст на это ответ? Пока же только эта религия и развивается, завоевывая все новые пространства и подчиняя себе людей.

Сезанн

Поездка в Болгарию была нашим первым зарубежным вояжем. До свободных туров мы тогда еще не дожили, только организованные на предприятиях группы или приглашения.

Нам повезло — пригласил журналист, с которым когда-то познакомился в Москве. «Хороша страна Болгария…» Об этом — запоздало — думаешь сейчас, остро жалея, что так и не увидел античных, византийских памятников, не побывал в музеях, да и вообще не познакомился с культурой страны. Тогда Болгария была интересна другим — какая-никакая, а заграница, а что это значило — все знали. Сейчас даже думать об этом неловко, что мы ждали от нее, но тогда все относились с пониманием, друзья делали заказы. Юра (так звали нашего благодетеля) без всякой иронии, с пониманием рассказывал: «Приезжала к нам делегация молодежи из вашего Союза. У них была встреча с болгарскими литераторами. И вот беседует глава вашей делегации с нашим приятелем, обмениваются высокими мыслями, стараются перещеголять друг друга в знании западной литературы. Но пока они говорили, русский парень непроизвольно держался за кончик рукава собеседника, тер его между пальцев, как делают, когда проверяют качество ткани…

Но, конечно, манили не только вещи, дефицитом ведь было всё, и одним из самых острых — книги. В Болгарии было много изданий на русском языке, самые привлекательные, конечно, — книги западных авторов. Впрочем, и наших, не очень жалуемых властями. По всей вероятности их привозили (вывозили) в другие соцстраны, чтобы похвалиться перед Западом — вот, мол, какая у нас свобода, и вместе с тем сделать малодоступными для советских читателей.

Такими же привлекательными были альбомы с репродукциями современных художников. А что такое «современные»? Для нас они кончались на импрессионистах, книг с более поздними, совсем уж далекими от реализма художниками не издавали даже в Болгарии. На такие покупки не жалко было тратить драгоценную болгарскую валюту — левы, к которым мы относились со священным трепетом. Неожиданно нам попался один чудный магазинчик, где были выставлены репродукции, сделанные по новому, еще не знакомому нам методу, чуть ли не точно имитирующему объем мазка, ну, совсем копия маслом. Репродукции были взяты в строгие, тонкие рамки из сурового полотна, отсутствие вычурности, помпезности — это тоже было ново. Привезти и повесить такую на стенку — вот раззавидуются гости.

Я тут же выбрал Ван Гога, у моей жены было другое предпочтение — Сезанн, но мне так хотелось купить знаменитую желтую спальню голландца, что жена не спорила. Однако когда мы подошли к прилавку, именно этого Ван Гога забрали. Какая жалость! Только жена не огорчилась. Сказала без всякого сочувствия: «Теперь купим Сезанна».

Я был к нему равнодушен. А она любила Сезанна. В залах Пушкинского музея, на зарубежных выставках, которые только начали появляться, первым делом подходила именно к его полотнам. Что находила в них, в этих цветных бесформенных пятнах, клубящихся зеленых и коричневых массах? Чем привлекали ее эти неподвижные, тяжеловесные объемы, громоздящиеся один на другой? Для меня это было загадкой. Я недоумевал и приставал с вопросами: «Почему тебе нравится?» Ответа не получал. Она сердилась: «Отстань!» Не любила вообще говорить о том, что ее волнует. Но как-то я все-таки донял ее своими расспросами, дело было как раз на зарубежной выставке, и она, чтобы отделаться, сказала:

— Я бы хотела здесь жить.

С того времени прошло много лет. Мое отношение к Сезанну изменилось. Надо было просто немного сдвинуть угол зрения, отойти от навязанного с детства сравнения со знакомой натурой. Его крупные, без всякой прорисовки цветовые пятна — знак незыблемости, величия, знак вечности. Он строил свое мироздание, которое соперничало с тем, что окружало нас.

Вспомнилось все это недавно — на выставке в Вене. Сюда привезены были картины из многих стран Европы. Психоделический Моне, раскаленный Ван Гог, общительный Писарро, с которым приятно хлюпать в дождь по вечернему Парижу. Ходить, не спеша рассматривать эти картины — редкое удовольствие. И вдруг — такая неожиданность — наш Сезанн! Никогда не думал об оригинале, о том, что он вообще существует. Деревья, нависающие над заливом, обнаженный пласт земли — подмытый берег, бледное небо, но вся природа устремлена к маленькому приземистому домику, который затаился в глубине пейзажа. Да, все так. Наш! Вода отражает краски неба и земли, она голубая, зеленая, охристая, чувствуется ее тяжесть, она как бы несет на себе весь надводный мир, придает ему еще большую основательность и значительность.

Та болгарская репродукция с тех пор так и осталась висеть в квартире, хотя украшать стены изделиями полиграфии давно стало дурным тоном. Впрочем, копия уже и не воспринималась как нечто имеющее отношение к искусству, она была просто напоминанием о первой зарубежной поездке. И вот — такая приятная встреча… Только оригинал более ярок, краски свежи и чисты. Первые цвета, которые появились на земле. Полотно в первозданной красе, оно как бы омыто солнцем, казалось окном в другой мир. Картина называлась «Загородный дом у воды». Принадлежала когда-то дочери барона Ротшильда Мириам. Постоянным местом картины был Иерусалим, и не окажись я в Вене именно в эти дни, когда проходила выставка, может, никогда бы ее не увидел.