Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

Во всем мире борьба с болью — приоритетная задача медицины. Человек не должен мучиться, когда есть способ освободить его от мучений. Мы в этом отношении сильно отстали. Не в научном смысле — никаких тайн тут нет, а в каком — даже трудно определить. Абсурд не делится на категории. Обезболивающие — наркотики. Опасные медикаменты? Но ведь они в руках врачей! Им тоже не доверяют? Боль и инструкция — поставить эти слова рядом мог только человеконенавистник. Объяснить иначе появление этой запретительной бумажки, которая приводила людей к самоубийству, по-другому нельзя. Надо, чтобы сам запретитель побывал в положении незащищенного больного.

А потому вся надежда на утешение, на сестричек.

Сестры милосердия. Какие прекрасные — и забытые — слова! Они парят поверх всех правил и указаний, идут от сердца.

Я — беспроблемный больной. Но девушка в халате подошла и ко мне, взглянула на повязку, осталась недовольна.

— Ну что это за шов?

Видимо, она имела в виду не сам шов, а черную от зеленки широкую полосу, которая идет по всей длине живота. В нескольких местах ее пересекают белые стягивающие жгутики марли, которые крепятся к телу лейкопластырем.

— Это не шов, а порнография.

Так просто? Вся операция свелась к грубоватой, но вполне надежной штопке? Мрачные мысли отлетают. Черные ожидания меркнут. В палате делается светлее.

— Я люблю эстетику во всем — что во флористике, что в хирургии, — деловито говорит сестра.

И накладывает клеящийся бинт, осторожно проводит по нему рукой, и тот плотно прилегает к телу. И вот уже нет черной, провальной, как лощина, метки с буграми ниток, только белая дорожка, скрывающая следы хирургического вмешательства.

Соседи по палате прислушиваются к разговору. Забота, да еще не обязательная, не предписанная никакими приказами, редкость. Здесь заботу ценят, как нигде — ведь это единственное обезболивающее средство. Сестры уходят, и скоро стоны возобновляются…

Русская душа

Горячая узбекская лепешка — отломил хрустящую корочку с почерневшим гребешком, потом добираюсь до тонкого ломкого кругляшка посередине, поглаживаю прилипшие к нему крошечные кунжутные семечки, снова возвращаюсь к пухлому ободку. Лепешка в сумке, я не вижу ее, только чувствую теплую шероховатую поверхность, легко поддающуюся пальцам. Еще один, последний кусочек, думаю я, зная что это не так — воля слаба, а искус силен. Пальцы не слушаются, они вновь соскальзывают к твердой медальке с крохотными бугорками семечек. Так и отламываю понемногу, не отрываясь и не делая перерыва.

Эти лепешки пекут на рынке в Теплом Стане — по всем узбекским правилам, с размаху бросая тесто на раскаленные стенки глиняного сосуда, тандыра, освещаемого изнутри тусклым огнем раскаленной спирали. Правда, в самом Узбекистане на дне глиняного кувшина, зарытого в землю, разведен маленький костер — живой огонь. Да и мука там особая, и вода неповторимая, вкуснее она разве что в Армении: говорят, там вода — самая лучшая в мире. Впрочем, и те лепешки, которые делают в Теплом Стане, тоже неплохие. Родство с самаркандскими, хоть и дальнее, все же чувствуется.

Сейчас я еду в метро и безнадежно мечтаю: вот заметят соседи мое занятие, позавидуют, и кто-нибудь попросит кусочек попробовать, чтобы разделить мои чувства. Ко мне обращены все взгляды, но лица у всех непроницаемые, бесстрастные, равнодушные.

И вдруг рядом садится молодой мужчина в спортивном костюме, вид домашний, едет, видимо, с дачи. Он улыбается: «Приятного аппетита!» Какое счастье! Я тут же вынимаю лепешку, вернее, то, что осталось от нее, и радушно говорю: «Пробуйте!» Он отламывает маленький кусочек, закатывает глаза, мы улыбаемся друг другу. И он сразу лезет в рюкзак. В руках у него появляется непочатая бутылка коньяка, которую он дарит мне: «Вы меня угостили…»

Я развожу руками, мы продолжаем улыбаться друг другу, и оба остаемся чрезвычайно довольны.

Сад камней

В Музее искусства народов Востока примкнул к небольшой экскурсии. Это было в японском зале. Аскетический японский интерьер, тайны сада камней — обо всем этом экскурсовод рассказывала со знанием дела, вдохновенно, увлеченно. Иду вместе с группой.

Но вдруг гид замолчала, посмотрела на меня поверх голов и бесстрастно, без всякого выражения, но все же с каким-то внутренним значением сказала:

— Вы слушаете…

Никто даже не повернулся в мою сторону. Ее реплика как бы подразумевалась и никого не удивила. А я на мгновение опешил: что случилось? В группе пять-шесть человек, никому вроде не мешал, стоя за их спинами. И вдруг догадался: я просто здесь лишний! Экскурсия частная, возможно, корпоративная, платная, примкнув, я нарушил какие-то условия. Стало неудобно, будто что-то украл. Я пробормотал что-то невнятно-извинительное, немедленно покинул группу и от растерянности пробежался глазами по другим стендам, делая вид, что по ошибке оказался рядом со слушателями. Все это время экскурсовод молчала. В небольшом зале повисла тягостная тишина. Продолжила рассказ она только тогда, когда я демонстративно внимательно стал рассматривать какую-то случайную витрину. Теперь я был для группы безопасен.

Пришли новые времена, все стало коммерцией — это понятно. И все же что-то здесь не так. Поэт читает стихи избранному кругу знакомых. Заглядывает новый человек и тут же закрывает дверь — ошибся, не туда попал. Поэт думает про себя: какая досада! Он так был бы благодарен новому посетителю. А если (другой вариант) — входит и остается? Поэт одаривает его улыбкой. Он радуется! У него поднимается настроение! Еще один слушатель!

А вот теперь поэт говорит по-другому. Он говорит: «Пошел вон!» Но, может, так и должно быть? Эти новые правила жизни, к ним все же надо привыкнуть.

«А их-то за что?»

Разговорчивый попался сосед по купе. Бывший шофер, сейчас пенсионер. Меня называл «Владимирович», имя, видимо, ему давалось с трудом. Время от времени предупреждал: «Я, Владимирович, вообще-то плохо в этом разбираюсь, я свои учебники под мостом скурил». На каждое слово у него находилась история, и по каждому случаю было свое мнение.

— Порезали свиней, чума была, нет теперь хозяйства. Из другой области стали свинину привозить. Дороже продают.

— А когда чума кончилась — восстановили?

— У нас всегда чума.

— Южный поток, Северный… А на что? У меня что — пенсия от этого больше стала?

— Я у Вяхирева работал, когда он ушел из Газпрома. Говорил: «Мы в свое время газ берегли, не тратили так. Ведь люди будут и после нас жить». За руку здоровался.

— У меня на даче десять соток. Капуста, помидоры, огурцы — все свое. Приходят талибы, спрашивают: «Не надо помочь?»