Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

Каждое утро мать молила Бога о возвращении дочери живой.

Направили Анну восстанавливать мосты на передовой. А там жарче, чем на фронте. Редко какой день обходился без бомбежки. Одной из бомбежек засыпало ее землей полностью, лишь кусочек головного платка торчал. По нему нашли и откопали. А она живая, но говорить и двигаться не могла.

Больше полугода лечили Аню по госпиталям. Улучшений никаких. И отправили ее в санитарном вагоне домой на станцию Плеханово. Приехавшие встречать двоюродная сестра Антонина и мать Варвара Михайловна с трудом сдерживали себя, чтоб не разрыдаться. Радость и жалость захлестывали одновременно. Мать благодарила Бога, что вернул дочь живую. Вернуть-то вернул, но ненадолго. Через год дочь упокоилась.

Сын же Иван с благодарностью принял родительское благословение и крестик одел без смущения. Хоть и возрастом не вышел, но уговорил Иван военкомат, чтобы отправили его в военное училище. Воевал Иван Георгиевич храбро, не жалея живота своего. Трижды был ранен. Домой он так и не вернулся: остался служить в Армии. Дослужился Пронин Иван Георгиевич до звания полковника бронетанковых войск и был отправлен в запас, но не по здоровью, а по выслуге.

Видно, родительское благословение на битву за Родину Богу угодно.

Перед генеральным наступлением фрицев на Тулу целую неделю во всех сохранившихся от погромов храмах звонили колокола православные. Звонарь Всехсвятского собора, обрадованный разрешением властей после стольких лет гонений, бил в колокола с усердием. Подключился к этому действу и приставленный присматривать за церковниками оперуполномоченный. Бил он в колокол от души и невпопад. Рад был бы звонить и наблюдатель, да ему не дозволяли отвлекаться: нужно всё время с колокольни в бинокль дороги просматривать и следить за передвижениями врага. И получался у такой компании не набат, а то ли звон Благовеста, то ли мелодия пляски «барыня». По утрам при затишье за пятнадцать верст был слышен звон колоколов: и в Клоковом, и в Ленинском, и даже в Щёкино.

Услышал колокольный звон и Гудериан со своим штабом. Почудилось им, что казюки — так испокон веков рабочих-оружейников называли — встречают их с распростертыми объятиями. Остановили они стальную армаду и приказали своим воякам побриться и в одежды чистые вырядиться. Как начистились, пошла танковая колонна на Тулу, думали — на прогулку, предвкушали легкую победу. А казюки хитрые, только этого и ждали: прямой наводкой из зениток их расстреливали. За три дня почти полсотни немецких танков пожгли под Тулою. И стальная армада остановилась в недоумении: откуда столько пушек у казюков появилось, что не были замечены хвалёными «брандербуржцами»?

Просчитались абверовцы с казюками. Надеялись, что они друг друга сдадут. Это в мирное время меж собой казюки «норовят друг друга съесть», а при общей беде нет в мире крепче стенки, что в драке, что в бою. Не понять было немецким аналитикам, как это: только что дрались сосед с соседом насмерть за забор, за голубей, а грянула общая беда — готовы головы сложить друг за друга. Да и язык казюки умеют держать за зубами. Скрытность в крови у них. Ни под какой пыткой не раскроют секреты мастерства своего. Мастерство передавалось только непьющим сыновьям, которые по пьяному делу не проболтаются.

Три дня энкэвэдешники и казюки своими телами преграждали путь врагу на Тулу. Этого хватило для перегруппировки воинских частей. Дорогой ценой досталась «передышка»: больше половины полка НКВД осталось лежать на поле брани. Началась жестокая сеча за город. А в занятых немцами районах области гнев народный разгорался. Отовсюду шли в комитет обороны донесения о подвигах партизан в борьбе с оккупантами. Лишь один район молчал.

Может, Чернь привечает фашистскую нечесть?

Но не такие чернцы. Они, как могли, по мере сил, вредили фрицам. Только о подвигах своих скромно умалчивали.

Облюбовали фашисты себе в Погибелках (Погиблово) дом кулацкий — большой каменный. Поселилось их там человек пятнадцать. Четырнадцатилетние ребята им помогали: то на подводах дров привезут, то в молочных бидонах ключевой воды. Немцы довольны были, по головке ребят гладили и все приговаривали:

— Kinder gut, Kinder gut, карашо рус.

«Хорошо» было, пока ребята в бидонах не принесли взрывчатки и не отправили их всех к чёртовой матери. Никто из фашистов в живых не остался. И оккупанты взбесились. Все деревни за двадцать пять верст вокруг пожгли. А от деревни Погибелки ни одного камня не оставили.

На следующий день поймали немцы долматовского учителя Мосолова. Это его ученики взорвали дом с немцами. Неведомо было жителям; почему немцы так быстро его вычислили? А сорок лет спустя, при оформлении пенсии, Ольге сказали, что весь довоенный архив района сгорел. Скорее всего, попал в руки оккупантов. Вот и вычислили. Два дня пытали Мосолова, а он упрямо твердил:

— Не знаю, не знаю.

— На третий день и вовсе замолчал. Тогда решили фрицы повесить учителя как партизана на обгорелом столбе на месте порушенной деревни Погибелки. Человек двадцать сельчан со всей округи согнали, чтобы казнь увидели в назидание другим и устрашения населения. Да погода пасмурная к тому же тоску навевала. Немецкий офицер не сомневался, что Мосолов смерти побоится и покается, снисходительно предложил на коверканном языке:

— Вер дихь сообщники? Шпрехе зи унд будет милован.

Мосолов молчал и всем видом показывал что его с кем-то путают.

Раздосадованный фриц достал из кобуры пистолет и рукояткой ударил в лицо мученику. Учитель с трудом, но поднял голову, и все увидели: глаза светятся, а лицо расплылось в великодушной улыбке. И тут чудо приключилось. Солнце выглянуло из-за туч и создалось впечатление, будто светит оно для него одного, и нет в мире никого, кроме учителя. Отшатнулся палач и то ли с испугу, то ли от неожиданности выпустил всю обойму в его тело. Православные ахнули и перекрестились, а неверующие его поступком возгордились. Пал, как солдат в бою и, презрев смерть, выиграл духовную схватку с поработителем. Никто из сельчан не считал Мосолова партизаном, но узрили в учителе добропобедного мученика.

Вымерли нынче свидетели казни, и позабыт его подвиг великодуховный. Позабыто имя-отчество Мосолова, да и могилка его заросла, наверное. Так уж испокон веков на Руси повелось: про народных мучеников забывают и в церкви их не прославляют. Вот воздвигнуть бы на том месте крест памятный!

Начали немцы карать население, арестовывать и избивать всех подростков. Испугались Ольга с Клавой за брата, быстро спрятали на чердаке Василия, а ночью всей семьей отправились в лес, а вокруг куда ни глянь немцы. Вернулись в Александровку, а деревни как не бывало. Одни печные трубы торчат, да стены каменные кое где остались. Погоревали и потопали в Сидорово. Там хоть крыши целы были. Единственной нетронутой осталось эта деревня. Отстоял ее Филипп Миронович Федотов. Никто его не избирал, но жители, да и немцы, считали старостой. Мужик небольшого роста, крепко сложенный. Хозяйство у него было крепкое. Все завидовали. В Первую мировую войну уговорили прокламаторы почти половину полка, в котором воевал рядовой Федотов, пойти на братание с германцами, да угодили в плен. Там же он научился разговаривать по-ихнему. На всю жизнь Филипп Миронович уяснил: доверять никому нельзя, полагаться следует на самого себя. Все в деревне уважали его за неиссякаемое трудолюбие и одновременно недолюбливали за скупердяйство. Одному-единственному в Сидорове не дали прозвища. Уважительно звали по имени-отчеству, а без уважения — по фамилии.