Татьяна Архипова - Суздаль. Это моя земля

Ишим тут же подскочил к другой девушке с тем же вопросом, но и она прошла мимо. Друзья посмотрели друг на друга с недоумением. Неужели их ангельские чары больше не работают? Неужели их лишили даже этого?

— Табрис, берегись! — внезапно прокричал Ишим. Прямо на него ехал микроавтобус с китайским флажком на лобовом стекле. Ишим успел отпрыгнуть, а Табрис так и остался на месте. Повозка прошла сквозь него.

— Всё хорошо с нашими чарами, только мы невидимые, — в ужасе сказал Ишим.

Он попытался взять тряпичную куклу с сувенирного лотка, но рука прошла насквозь. Гусь, пробегавший мимо, остановился на секунду, посмотрел на ангела с удивлением, оббежал вокруг него несколько раз и ущипнул за щиколотку.

— Ещё лучше… мы невидимы для людей, но нас видят гуси. Что за чертовщина? — уточнил Ишим.

— Так, надо валить отсюда, пока его пернатые друзья не понабежали, — скомандовал Табрис и указал на небольшой пригорок рядом с Гостиным. — Давай туда.

Два друга присели на пригорок. Солнце стояло в зените, вода в Каменке переливалась всеми цветами радуги. Ангелы сидели и наблюдали за движением воздуха.

— Таким макаром, москвичи, от ваших костюмчиков «Бриони» ничего не останется, — внезапно прогремел голос за их спинами. — Не то, чтобы они у вас в товарном виде, но всё равно будет жаль. В наших краях такие не купить.

Ангелы синхронно обернулись назад.

— Да, да, соколики, я с вами разговариваю, — улыбаясь сказал пожилой человек довольно потрёпанного вида. Волосы на голове торчали в разные стороны, всклокоченная борода давно не стрижена, а хитрая ухмылка не сходила с круглого загорелого лица.

— То есть, вы нас видите? — с интересом спросил Ишим.

— Выходит, что так. Только я-то вас и вижу. Да вон гуси те, — рассмеялся старик.

— А вы, собственно, кто?

— Дядя Миша я. Местные так кличут.

— А как вы узнали, что мы из Москвы? — вставил Табрис.

— Пфф. Я здесь каждого в лицо знаю. А вы не просто из Москвы понаехали, вы к тому же ещё в некотором смысле не совсем люди.

— Вот с этого места поподробнее, дядя Миша. Может, вы ещё знаете, как нам попасть домой?

— А чего тут не знать? А как к нам сюда ангелы всегда попадали? Ворота в одном из храмов Кремля.

— «Выход обычно там же, где вход». Гениально. Иш, пошли искать ворота, командировка в Суздаль будет очень короткой.

Ангелы побежали в сторону Кремля, не дожидаясь дядю Мишу. Но долго бегать им не пришлось, «золотые ворота» оказались в Рождественском соборе. Да, они были не в таком отполированном виде, как ворота в кабинет Начал, и не совсем золотые, а скорее даже медные, но тоже поражали своей монументальной красотой. Табрис попытался их открыть, но его рука прошла насквозь.

— Эх, молодёжь, молодёжь, — рассмеялся дядя Миша, — если бы всё было так просто, вы бы тут не оказались. Раньше знаете как народ в командировку отправляли? Хочешь в Нью-Йорк, посиди сначала в Африке или Латинской Америке век-другой. И только потом в цивилизацию. А вас в Москву отправили без подготовки, а вы там вместо созерцания и наблюдения за людьми пустились во все тяжкие.

— Погодите, — перебил Табрис, — откуда вы всё это знаете?

— Да я тоже в некотором роде сосланец. Уж год не вспомню, но отправили меня сюда, когда на улицах ещё даже автомобилей не было. Творец всегда знает, где нам надо быть, ведёт нас. Мы же по привычке сопротивляемся любым переменам.

Табрис внимательно слушал и параллельно изучал ворота.

— Иш, это арамейский. Нам надо прочесть, что тут написано вслух, толкнуть ворота… и чисто теоретически мы должны вернуться домой.

— Но, чтобы это сделать, вам нужно «очеловечиться», — как ни в чём не бывало продолжил дядя Миша. — То есть снова стать плотными и обрести человеческий голос… Да вы не расстраивайтесь, у вас будет много времени обдумать это. Научиться можно, только когда наблюдаешь за жизнью простых людей, воспринимаешь информацию, осмысливаешь её спокойно, без спешки, без суеты. И лучше места, чем Суздаль, для этого не придумать.

— А сколько это займет?

— Да кто ж его знает. То ли год, то ли пятьдесят лет. Вам торопиться некуда. А потом, может, передумаете возвращаться — как пойдёт. Люди веру теряют, вы тут нужнее.

[1]

А ты мне и говоришь:

— Когда будешь выходить из самолёта, наступай осторожно, он живой и дышит устьями. Смотри под ноги. Можно не только лодыжку вывихнуть или сломать не дай бог, но и в устье грязной подошвой неприятно же. Он этого не любит. Не любит этого. Рассердится если, не вырвешься.

— Кто — он?

— Город.

— В смысле город?

— Я не понял, тебя не предупреждали что ли?

— Нет. О чём?

— А ты вообще зачем к нам?

— Так я это, выиграла щенка.

— Щенка? Ты выиграла щенка?

Ты смотришь на меня, как будто первый раз видишь, а я стою на трапе, и, во-первых, мне зябко, потому что ветер, а, во-вторых, у меня за пазухой щенок, и его надо выпустить, он писать хочет, он три часа летел.

Я перегибаюсь через перила трапа и смотрю вниз. В серой земле открываются и закрываются зелёные и красные устья. У меня кружится голова.

— Это вот так он дышит? А где же мне ходить?

— Между устьями и ходи, в Городе вон сколько людей живёт, все же ходят и ничего.

— Так у меня щенок!

— Ах, щенок! Ну со щенком я не знаю. Он если в это устье попадёт — это дыхательное. А вон то, — и кивает на красное, с бугорочками, — то рот — и плакал твой щенок.

— В смысле плакал?

— Да ты откуда такая недалёкая? Город же! Сказал же! Спускайся давай!

И я спускаюсь. А за пазухой у меня щенок, и ему надо гулять, он же маленький и три часа летел. Он ужом выбирается из-за пазухи, а я держу его, держу, не отпускаю, а он всё извивается и скулит, скулит, а потом вздыхает во все свои маленькие лёгкие и писает прямо на меня.

Я чувствую, как тёплая струйка течёт по животу и ногам, и от этого тепла и воды просыпаюсь, вскидываюсь на кровати. А ты нависаешь надо мной и говоришь:

— Я тебя будил, будил, не добудился! Дай, думаю, вылью чаю, а то всё равно подостыл, и некуда девать.

И я кричу на тебя, мокрая, разъярённая! Бегу за тобой по клети, хромая, швыряя на ходу подушки, а ты перехватываешь и отбрасываешь их обратно. Начинается бой, и в воздух взвиваются пух, перья, а в стену уже стучат соседи, но мне всё равно, я наваливаюсь на тебя всем телом, и луплю, луплю подушкой по башке. А потом вдруг останавливаюсь, бросаю подушку и вспоминаю Город. Выглядываю в окошко и вижу, и слышу, как там, внизу, под сетками, медленно и размеренно открываются и закрываются устья. Вот эти — зелёные — дыхательные. А вон те — красные — рты.

Опускаюсь на пол, прижимаю колени к груди, дрожащими пальцами глажу лодыжки. Кожа на лодыжках изуродована лабиринтами шрамов.