Татьяна Архипова - Суздаль. Это моя земля

Большой был новее других — обложка без заломов и царапин, видно, его открывали всего несколько раз. С плотных самоклеящихся страниц на Катерину смотрела Катерина. Редкие фото, распечатанные с телефона — Катя иногда присылала свои фотографии и фотографии сына. Иногда. Почти никогда. Тетрадные листы с рисунками из её школьных тетрадей. Мама разобрала сотню тетрадей, оставшихся после Катиного отъезда, и страницу за страницей выбрала те, где Катя рисовала. Она часто рисовала на уроках. Так лучше думалось и запоминалось. Сказочных принцесс, букеты, птиц, таинственные дворцы с куполами, похожие на колокольни родного Суздаля.

Потом и в институте рисовала, и на рабочих совещаниях. Почему и когда перестала?

Альбом был заполнен едва ли наполовину. Мама, рассудительная, спокойная мама, подписывала каждый снимок, когда знала, где и когда сделано фото. Рядом с Катиными фото деталей не было. Просто «Катюша, осень 2005». Мама не знала, где я и с кем. Она ничего обо мне не знала. Но как могла, была рядом.

[9]

Катя допоздна пересматривала альбомы, снова и снова возвращаясь к большому. Гладила, читала страницы, подушечками пальцев вспоминая каждую фотографию. Будто пробовала наощупь белый песок, бирюзовую воду, ворс пляжных полотенец. Не заметила, как сначала про себя, потом вслух рассказывала страницам альбома, где и когда были сделаны фото.

«Это не просто пляж, здесь (по словам греков) на берег вышла Афродита. Та самая, красивая в пене. А в это кафе с клеёнчатыми столами я два часа ехала по горному серпантину. Прочитала в путеводителе и поперлась, дура. Пока ехала, все молитвы вспомнила, даже те, которые не знала. И слать бы к чёртовой бабушке кафе, но развернуться на узкой дороге негде. Вспотела от макушки до копчика, но доехала. Видишь, сижу, пиццу жую. Пицца, кстати, ни о чём. Твои пироги в сто раз вкуснее, мама».

— Ты же их никогда не ела, Катюша, никакие, кроме яблочных, — тёплые мамины руки легли поверх ищущих Катиных кистей.

— Правда? А помню, будто любила все — и с капустой, и с грибами, и яблочные, — Катя подалась вперед.

Уткнуться носом, окунуться в тёплые ладони лбом, дышать сквозь них. Или лечь головой на колени. На обтянутые шерстяной полой домашнего платья колени, и пусть гладит. Маленькой тёплой сильной ладонью по волосам, по щекам. Неспешно, долго, монотонно. Гладит, а я перестану бояться. Гладит, а я усну. И мама гладила. Гладила Катю, зарывшуюся выцветшей головой в складки щекочущей материи на коленках.

— Мама, у тебя так мало моих фотографий. Я пришлю ещё. Вернусь домой и пришлю. Много-много. Своих и Илюшки.

— Конечно, родная, конечно, пришлёшь, — мамин голос, ровный, мирный, доносился сверху, откуда-то, где было спокойно.

— А ты вставишь их в этот альбом? А если не войдут, я пришлю новый. Сразу-сразу пришлю. Большой новый альбом, потому что у нас много-много фотографий. Илья из Канады каждый день шлёт, — Катя запнулась. Фотографии сына ей пересылал Званцев. Илья каждый день присылал фото ему. — Он знаешь какой взрослый? Отца перерос. Девочка у него. Тоже русская. Ну как русская, из Минска. Красивая. Говорит, готовит вкусно. Может, женится. Я и её фото пришлю, хорошо?

— Хорошо, детка, хорошо, — мама приподняла Катину голову и устроила на своей руке, будто укачивала её, пятилетнюю. Маме не было тяжело. А Катя — она и была пятилетним, уставшим от долгого суматошного дня сорванцом. Она и не знала, как можно устать, если весь день носиться по Суздальским улицам с оравой таких же тощих и заводных.

— Мама, почему я бросила рисовать? — встрепенулась Катя, словно вспомнила что-то важное, — ты знаешь, я ведь перестала рисовать, всегда рисовала, и вдруг перестала?

— Знаю, детка, знаю. Ты устала. Ты очень устала, — мама обняла поднявшуюся было Катю и снова уложила её голову на руку. Катя поддалась — пусть укачает. И Кате было удобно на тонкой, теплой, сильной руке.

— Мама, ты не уйдёшь? — полушёпотом, под стук материнского сердца спросила Катя. Или не успела спросить, засыпая.

[10]

Утром вернулась боль. Свалилась обухом и растеклась по макушке. Приступ. Катя почувствовала его за секунду — в последний месяц приступы участились. У них не было увертюры: боль не зарождалась, не расцветала, а разом бахала со всей дури. Между привычным миром и Катиным болевым измерением вырастала толстая, пожирающая свет и звук стена. Катя не боялась приступов — бояться можно неизвестного — Катя от них устала. Глубоко, безвозвратно, каждой клеткой, каждым волокном нерва, агонизирующим, рвущимся в спазме. Приступ. Боль не заглушить таблетками. Лечь. Любым способом лечь.

Катя сползла с зелёного дивана на пол: лежать здесь казалось безопаснее. Пить. Боль сушит, наждачит горло, трахею, пищевод. Боль нужно запить. Выпить её. Растворить. Боль конечна, Катя знала это наверняка, её нужно просто размыть. Смыть, как потёки извёстки с пола и стен. Стечёт, сдастся, поблекнет и утечёт — туда, откуда пришла. В ад.

Подняться сразу не смогла. Обивка дивана сливалась с половиками — они путали, специально путали Катю, глазам было горячо, не могла понять, куда тянуться, где чёртов диван. Закрыла глаза. Смотрела руками. Тут зыбко и морщится — это вязаный половик, скользкий, не встанешь. Вот твёрдое, тканое — бок дивана. Руками смотреть удобнее. Зацепилась, подтянулась, облокотилась, шатко встала с колен. Глаза открывала осторожно, чтобы снова не обманули, не дали упасть. Свет полоснул через щели приоткрытых век. Больно! Мама, почему так больно? Сделала шаг в сторону кухни. Качнулась. Устояла. Смотрела неподвижно только вперёд — так боль можно держать в наполненной до краёв чаше, но она не расплёскивается. А пошевелить зрачками — значит, расплескать. Значит, зальёт до груди.

Ещё шаг. Нога упёрлась в острое, твёрдое. Стопка альбомов. Нужно раздвинуть, освободить, пусть. Катя наклонилась. Чаша опасно качнулась на своём пьедестале. Ещё, ещё. И выплеснулась — вся.

Боль оглушила, ослепила до белого, раскалённого белого. Новая боль взвизгнула где-то в макушке и, набирая обороты, понеслась вниз по Катиному телу. Вжух, пронеслась по лбу, глаза жгло, рвало и ломило. Вжжжух, полоснула по затылку, и по её следам заполыхала, запульсировала, загорелась искрами всё ярче и ярче другая, последняя боль.

Катя не увидела, почувствовала — острый угол фотоальбома впился в подреберье. Просунув обе руки между собой и обложкой, Катя отталкивала альбом, но он, такой тяжёлый, многотонный, остался на месте. Мама, почему так больно?

В ответ стало громко. Обрушился город, город городов. Видеть Катя не могла, но слышала: трещала дверь, будто её лупили и крушили сотней таранов. Бух, бух, бух! Дверь надсадно крякнула и сдалась, рухнула единым пластом, разнеся попутно что-то железное, ломкое, звенящее. Тяжелое, чужое, живое внеслось, ворвалось в искорёженный, бесполезный проём. Большая рыжая башка в лохмотьях нечёсаной шерсти. Опилки, комья земли и глины, расцарапанный лоб — пёс нетерпеливо топтался на дверном полотне, как будто ожидая кого-то.