Татьяна Архипова - Суздаль. Это моя земля

Я вспоминала, как в детстве дед жёг в бочке кипы каких-то документов, я думала тогда, что это ненужные бумаги, и помогала носить.

НКВД-шником был не мой дед, а его отец. И чем больше я изучала, тем больше понимала, что история там очень тёмная. Моего прадеда взяли работать в НКВД, потому что он был грамотным, чуть ли не единственным в селе Владимирской области. Распределили куда-то на север, кадров не хватало, его семья в лице моей прабабушки, молодой тогда женщины, и маленького шестилетнего сына, отправилась вслед за мужем и отцом.

Из архивов я узнала, что да, работал, но был уволен через несколько лет по странной формулировке: «в связи с невозможностью исполнять обязанности». По воспоминаниям ещё не умерших стариков-соседей, которых я обошла, дедушкина мама забрала сына и вернулась во Владимирскую область.

Я сверяла старые фотографии и страшные отсканированные документы со списками фамилий, номеров приказов за подписью тогдашних работников НКВД. Страницы на экране, серые, жуткие, казались мне горящими в адском пламени. Я запрашивала архивы местных отделений ОВД Владимирской области и всех тех областей, где мог работать прадед. Мне не отдавали документы, потому что я не могла доказать родство. Дед уничтожил все письма, свидетельства, а я ему когда-то помогла.

После увольнения следы моего прадеда пропали, дальнейшая его судьба была неизвестной — а это 30-е годы, когда перемололо огромную часть страны. Дожил ли он до войны? Участвовал ли в ней? Может, уехал в далёкое глухое село и зажил там, снова женился? А может, умер где-то в окопах?

Знаете, сколько у каждого из нас прадедов? Четверо. Знаем ли мы их судьбу? Представьте себе здоровых взрослых мужчин, которые живут в 20-е, 30-е, 40-е годы. Кто-то защищал Сталинград. Кто-то пережил блокадный Ленинград. Кто-то прошёл войну, работал в тылу, на заводе, директором или начальником, потому что отпустить не могли — заменить некем. Кто-то летал и сбивал немецкие «мессеры», а кто-то попал в плен, работал на фермах как батрак, а потом стал врагом народа. Кого-то, уже обрусевшего давно, немца или поляка, сослали за происхождение в Казахстан — поднимать целину, копать землянки и жить в них, питаться горькой степной травой. А кого-то — в ГУЛАГ. Кто-то мог быть токарем, агрономом, механиком, машинистом поезда — и жить обычной тогда жизнью. Мы их представляем глубокими стариками, лицами с фотографий в семейных архивах, а у кого-то и фотографий-то нет. А они были молодыми, полными жизни, как мы.

В архивах, где я работала (могу уже смело идти за дипломом исторического факультета, получила свои десять тысяч часов налёта), всё чаще мелькал Суздаль. По всем приметам пути вели к нему.

В детстве нас каждое воскресенье возили на службу, смотреть на храмы и воцерковляться. Я запомнила в этом городе, соседнем с нашим родным Владимиром, только белые стены, иконы и огромное количество церквей и бабушек в платочках. И все знали, что делать — где стоять, что петь, как креститься, как держать свечки, — а мы нет.

Ехать мне не хотелось, конечно, ещё и зимой, но я уже потратила очень много сил и времени. Муж сначала поддерживал, а потом начал относиться к моим «капризам» всё более прохладно и раздражительно. По всему выходило, что израильское гражданство ему не светило, зато светил в его леволиберальных журналистских кругах статус «а у него жена — правнучка палача».

Билет на поезд до Владимира я купила, когда муж уехал в очередную командировку, на конференцию по правам человека. Мне повезло, конференции проходят в Европе, лететь далеко, связь дорогая, интернет в отеле не всегда ловит.

Пока я ехала в поезде, за три часа прочитала всё, что нашла. Спасо-Евфимиев монастырь, второй после Соловецкого по известности, некогда был тюрьмой для политзаключённых, тюрьмой для тех, кто вернулся из Германии после плена, фильтрационной тюрьмой, лагерем для военнопленных, а после — детской колонией, сначала для мальчиков, а потом и для девочек.

Когда доехала до Владимирского архива, долго спорила, показывала копии дедушкиного диплома с фамилией, свой паспорт с фамилией (хорошо, что не меняла), доказывала начальнику архива часа два, что имею право, махала законами, постановлениями. Кричала уже почти, чувствовала недоверие, чувствовала, как эта дверь не хочет меня впускать. И наконец, прошла металлоискатель, сдала на входе телефон, вещи, ключи, прошла досмотр, и тяжелая железная дверь открылась — я как в тюрьму вошла. Взяла с собой лишь блокнот с ручкой, открыла «Дело №…» моего прадеда и похолодела. Постановление об аресте, протокол допроса, постановление о расстреле, справка о приведении приговора в исполнение.

Прадеда сначала уволили из НКВД, а потом репрессировали по какой-то формальной формулировке. Перелистнула, вот и справка о реабилитации, датированная 90-ми годами. Реабилитировали посмертно. Абсурд. Звучит так, как будто в санаторий послали — на Юг, в Крым.

Дорогу до монастыря, в котором, оказывается, содержался, а не работал мой прадед, я помню, как в тумане. Взяла такси, всё смотрела в окно, пыталась прийти в себя. За окном тянулись поля, леса, мелькала изгибающаяся река, до горизонта белым-бело. Когда подъезжали к Суздалю, из труб над домами шёл дым, и пахло, как дома у деда, как в детстве.

Когда я зашла в монастырь, увидела окна, двери, стены, ноги сразу понесли ко входу в тюремный блок — думала, он закрыт, и придётся доказывать, как и в архивах, что я потомок репрессированного, показывать документы. Но в тюремном блоке оказался музей. Белые стены, красная крыша, мемориальные доски. Здесь сидели и Герои Советского Союза, и ученые, и крестьяне, и коммунисты, и будущий чехословацкий президент. Вся история 20-го века нашей страны пронеслась перед глазами. Вот где надо её искать — в тюрьмах.

Когда я шла по тюремному двору — длинному коридору между крепкими монастырскими стенами — надо мной звенели обледеневшие, голые, но уже начинающие оттаивать деревья. Вода текла между брусчатыми камнями под моими ботинками и убегала куда-то вниз, к реке.

Я держала скопированный листочек, в котором было постановление о расстреле, листочек казался мне прозрачным — через него просвечивал мой дед, который ненавидел советскую власть, и уничтоженные документы, которые он скрывал. Через листочек просвечивал и монастырь — очень мирный, очень тихий, пустой без туристов зимой. Монастырские стены, похожие на крепость, форпост Севера, Винтерфелл. Через него просвечивали мои руки, мои пальцы, отпечатки, мой генетический след. Руки мёрзли, дрожали, дрожали и отпустили. Лист подхватило ветром, он улетел, упал на воду, и его унесло.

Я решила остаться, ходила по городу, покрыла голову тут же купленным платком, заходила в храмы, ставила свечки, крестилась уже правильно — вспомнила, как надо. Разговаривала с иконами — молилась, как умела, через слёзы, про себя, сбивчиво. Вырёвывала, выговаривала всю свою боль. И успокаивалась. Кто-то вокруг меня просил, кто-то вымаливал себе ребенка, кто-то — здоровье, кто-то — мужа. А я? А я уже всё нашла, «если ты ищешь хлеб — ты и есть хлеб».