Дэвид Юн - Весь мир Фрэнка Ли

– У тебя еще будет достаточно времени для того, чтобы узнать его получше, – говорит Джо. – Он тебя еще достанет, обещаю.

– Но он же мог умереть, Джо.

– Он поправится.

– И тогда это был бы он, конец. Все!

– Он обязательно поправится.

Она отстраняется, чтобы посмотреть мне в лицо, и принимается утирать мне слезы рукавами, то одним, то другим – левым, правым, потом снова левым и опять правым.

Я провожу рукой по ее волосам, вижу зеленую полоску и улыбаюсь. Слезы вдруг отступают. Лицо распухло и горит, словно в него только что попали футбольным мячом.

– Спасибо, – говорю я.

– У тебя карие глаза, – говорит Джо.

– Нет, черные, – отвечаю я.

– Нет, карие. – Она поворачивает мое лицо к свету и внимательно вглядывается в радужку. – Ага. Точно карие.

«Всю жизнь, – думаю я, – я заблуждался по поводу цвета своих собственных глаз».

– Оп-па! – раздается чей‐то голос.

Это Кью. Мы с Джо отстраняемся друг от друга.

– Привет, – говорю я.

Кью изучает мое лицо.

– Ты плакал.

– Так и было, друг мой.

– А я всегда говорю: поплачь, не держи в себе. Как папа?

– Он поправится. Мы только что разговаривали с врачом.

– Мои холодные руки помогут снять отек с твоего лица. У меня вечно проблемы с циркуляцией крови, – говорит Кью и прикладывает ладонь к моей левой щеке.

– О, у меня тоже плохая циркуляция, – заявляет Джо и протягивает руку Кью, чтобы тот в этом убедился.

Кью поражен. Джо прикладывает ладонь к моей правой щеке.

Наверняка с стороны мы смотримся довольно нелепо. Странное трио, озаренное светом фонаря. Я вынимаю телефон и начинаю писать сообщение.

– Ты пишешь Брит? – спрашивает Кью.

– Нет, – отвечает за меня Джо. – А то она приедет…

– …и тогда – ба-дум-тсс! – говорит, кивая, Кью.

«Привет! В папу стреляли в Магазине. Мы сейчас в больнице. Пробито легкое, но опасности для жизни вроде как нет. Врачи перешли в режим "Поживем – увидим"». Я жду ответа. Две минуты тянутся вечность. Только Ханна может так долго не отвечать. И дело вовсе не в часовых поясах.

«Так что говорят врачи? Он пойдет на поправку?» – наконец пишет она. «Да, он обязательно поправится. Мама даже не волнуется». – «Такое не часто бывает. ЛОЛ». – «Просто подумал, что ты должна знать». – «Вообще‐то… мама мне уже написала на почту (!), но все равно спасибо, Фрэнк».

Ого! Мама не писала Ханне целую вечность.

«А всего‐то надо было, чтобы папу подстрелили». – «Ты уверен, что с папой все будет нормально?» – «Уверен». – «Абсолютно уверен?» – «Да, моя старшая сестра Ханна». – «Тогда скажи ему, что я окончательно почернела», – пишет она. Я так хохочу, что Джо и Кью с трудом удерживают ладони на моих щеках. Они читают сообщение Ханны и тоже начинают смеяться.

«Расистка», – пишу я. «Просто смех сквозь слезы, мой хороший». Мои пальцы замирают над экраном. Я никогда раньше не писал ей того, что хочу написать сейчас. «Я люблю тебя, сестренка». И тут же, моментально – Ханна еще никогда так быстро не отвечала – она пишет: «Я тоже тебя люблю, братишка. Надеюсь, что скоро увидимся», – добавляет она. «Ты собираешься приехать домой?» Я долго жду ответа, но Ханна не пишет.

– Это было мило, – говорит Джо, ущипнув меня за щеку.

Теперь я точно знаю, что значат слова «Я тебя люблю». С Брит сегодня вечером они звучали совершенно иначе, и значение их было мне непонятно. Теперь же я говорю их, потому что мы с Ханной оба знаем: однажды мамы с папой не станет и дом Ли больше не будет таким, каким его знал мир.

Останемся только мы с Ханной. И мы будем вспоминать наших безумных родителей, пытаясь собрать всю картину о них целиком. Но мозаика никогда не сложится. И будет сильно отличаться от реальности. Мы облажаемся, а потом мы оба состаримся и умрем. И на этом все закончится.

Я открываю глаза. Мне холодно. Левая нога полностью онемела. Что‐то касается моего лица, и я не сразу понимаю, что это моя собственная онемевшая рука. Я оглядываю себя. Мое тело, свернувшееся калачиком, втиснуто в жесткое пластиковое сиденье в комнате для посетителей.

На улице начинает светать. Во рту застоялся привкус Nachitos.

– Который час? – бормочу я.

В поле зрения попадают Кью и Джо. Они смотрят на меня, еле сдерживая смех. В конце концов они сдаются и начинают хохотать. Вот так:

– Бха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Я приподнимаюсь. Все тело будто пронзают тысячи иголок.

– Что?

Теперь уже смеются и сотрудники больницы.

– Доброе утро, спящий красавец, – приветствует меня медбрат, который провел нас с Джо в папину палату. Судя по всему, его смена уже закончилась. – Твоего папу выписывают.

Я вскакиваю, но тут же снова падаю на стул.

– Долго я спал?

Джо с Кью все еще хохочут.

– Долго.

Потом Джо несмело показывает мне пальцем на зеркало. Я подхожу к нему и разглядываю свое отражение. Все лицо покрыто какими‐то цветными каракулями. Нет, не каракулями. Подписями.

– Я попросила всех сотрудников отделения неотложной помощи расписаться на твоем лице, – сообщает Джо. – А пока они это делали, ты храпел. Ты проспал четыре часа.

– Мы любим тебя, Фрэнк, – говорит девушка, сидящая за стеклом.

– Твой папа поправится, – добавляет кто‐то другой.

– Он в эфире, сюжет про него! – говорит администратор и жмет на кнопку пульта, чтобы сделать новости погромче.

– Начинаем утренний выпуск «Проснись, Лос-Анджелес!» с репортажа из Хэнкока, – говорит ведущий. – Прошедшая ночь стала ужасной для этого района. По сообщениям полиции, этой ночью белый мужчина в возрасте приблизительно тридцати пяти лет устроил в четырех торговых точках стрельбу и ранил пять человек.

– Ого! – говорю я.

На экране ненадолго появляется Fiesta Hoy, а потом фото белого мужчины с потухшим взглядом.

– С подозреваемым уже работают детективы и психологи, – продолжает диктор.

– Если бы подозреваемый оказался черным, то его бы застрелили на месте преступления вместо допроса, – говорит Кью.

– Да ладно? – фыркаю я.

– Именно так обычно и бывает, – отвечает Кью.

– Пойду умоюсь.

– Постой, – просит Джо, – дай я тебя сначала сфотографирую.

Она делает кадр.

– Только, пожалуйста, не надо…

– Я не буду, – говорит Джо и прячет телефон в задний карман. Это значит, что она не запостит эту фотку в Snapstory.

Когда мама вывозит в инвалидном кресле папу, я бросаюсь к ним, чтобы их поскорее обнять.

– О’кей, о’кей, о’кей, – говорит папа, отстраняя меня рукой, как щенка, который хочет его облизать.

– О’кей, о’кей, о’кей, – повторяет за ним мама.

В семье Ли не принято обниматься. Должно быть, объятия для мамы с папой – это проявление животных инстинктов.

– Они писать все твое лицо, – сообщает мне мама, скрывая улыбку, – я расписаться за папу.