Дэвид Юн - Весь мир Фрэнка Ли

Я вывожу свою жуткую Consta на шоссе, оно несет нас на север. Поскольку я за рулем, Джо отправляет с наших телефонов сообщения родителям: «Едем в Лос-Анджелес», «Возможно, вернусь поздно» и прочее бла-бла-бла. Мои мама с папой отвечают: «Имей веселье». Родители Джо по‐английски говорят лучше, поэтому они пишут: «Желаем хорошо провести время».

Странно все это. Для наших родителей ничего не изменилось. Трагедия с Брит и Ву прошла незамеченной для них. Для них мы с Джо начали встречаться на Сборище и с тех пор не расставались. Мы подменили драгоценности, а потом вернули их на место. И никто этого даже не заметил.

– Можно я еще раз скажу, что это здорово – встречаться по‐настоящему? – спрашиваю я.

Джо наклоняется ко мне и начинает меня целовать – щека, ухо, шея… И это самое эротическое переживание из всех, что были у меня в моей Consta, да и вообще в жизни.

Мы быстрее обычного доезжаем до Лос-Анджелеса. Но дальше начинаются пробки – то одна дорога перекрыта, то другая. Джо смотрит на навигатор и видит, что все дороги агрессивно-красного цвета.

– Черт, – говорит она. – Там какой‐то фестиваль. Показывает, что на объезд уйдет час.

У меня слишком хорошее настроение, мне не хочется его портить.

– Ну и ладно, – говорю я. – Давай тогда на фестиваль?

– Давай тогда на фестиваль, – повторяет за мной Джо, как бы говоря: «А почему бы и нет?»

Мы паркуемся. Как идиоты, плетемся по тротуару с полкилометра и наконец доходим до пышно украшенного входа на фестивальную площадку, где громко играет музыка.

46‐й ежегодный Лос-Анджелесский корейский фестиваль на Винтер-стрит.

Организатор – североамериканское отделение Aju Electronics.

Мы с любопытством разглядываем толпы людей. Из поставленных друг на друга огромных колонок гремит К-pop. Над улицей висят растяжки. На подсвеченной всеми цветами радуги сцене одетые в добок маленькие дети разминаются, чтобы продемонстрировать супермилое хапкидо. В толпе ходят одетые в традиционную народную одежду танцоры, к шляпам которых привязаны длинные перекрученные ленты.

И повсюду еда. Есть барбекю (ну конечно!), и кимчи (куда же без этого!), и куча других блюд, которые большинство людей никогда не увидит и не попробует, – ярко-красные рисовые пирожки токпокки, идеальные пирамиды из кимбап-роллов, завернутых в листы высушенной морской капусты, патбингсу из мелкого колотого льда и сладкой фасоли и даже горы свежеобжаренных беондеги.

Джо показывает на прилавок с беондеги и спрашивает:

– Слабо?

– Это тебе слабо, – отвечаю я.

Беондеги – это куколки тутового шелкопряда. Продавец за прилавком обращается ко мне по‐корейски, и я по‐английски спрашиваю его, можно ли мне попробовать. На вкус неплохо – что‐то орехово-грибное – и хрустит просто потрясающе. Я тут же целую Джо, чтобы она тоже почувствовала этот вкус.

– О-о-о-о! – говорит она, задумчиво облизывает зубы и заказывает небольшой бумажный кулечек.

Мы бродим и бродим и натыкаемся на перкуссионный квартет, который исполняет самульнори. Бит просто сумасшедший. Перед музыкантами танцует какой‐то чудной старик, а две маленькие девочки-близняшки стоят, заткнув уши. Я записываю ритм на диктофон. Если потом сыграть его на электронных инструментах, будет очень круто. Мы начинаем подпрыгивать в ритм музыке. Волосы Джо развеваются: черное – зеленое, черное – зеленое. Над нами в прохладном бархатном небе зажигаются фонарики. Видимо, солнце село, не предупредив нас.

Чуть дальше, на небольшой сцене, оформленной еще богаче, ансамбль исполняет самго-му, у каждого танцора как бы своя кабинка с традиционными барабанами. На сцене одни женщины, все они одеты в безупречные сияющие ханбоки. Все женщины синхронно бьют в барабаны – сначала в левый, потом в правый, потом в тот, что перед ними. Потом они сильно прогибаются назад и выбивают дробь из восьмых доль сначала по обтянутой кожей поверхности барабана, потом по его краю, а потом снова по коже.

– Стальной пресс! – кричит Джо.

Она целует меня. Барабаны звучат все громче и громче, и вот музыкальный номер заканчивается. Раздаются аплодисменты. Я чувствую, что внутри меня что‐то изменилось. Смотрю на Джо и понимаю, что она чувствует то же самое. Свет, музыка и торжество культуры – нашей культуры вроде как. Вокруг нас люди, похожие на нас самих. Знакомая еда, бой барабанов, дети в белых добоках. Один маленький мальчик очень похож на меня самого в детстве.

Мы с Джо росли среди всего этого. Нам все это знакомо, пусть мы и не всегда знаем, как это называется на корейском. Для нас в этом всем нет ничего странного и экзотического. Мы здесь как дома. Если бы не силуэт Лос-Анджелеса на горизонте, я мог бы думать, что оказался в Корее. Я даже поверил бы в то, что я кореец.

Мы с Джо идем дальше, подпрыгивая как идиоты. Она неожиданно останавливается и медленно поднимает руку, чтобы указать мне на стенд, украшенный сотнями дрожащих на ветру маленьких бело-розовых подушечек, каждая размером с детскую щечку.

– Это же те самые сладкие рисовые пирожки! – стонет Джо.

Такие пирожки бывают и без начинки, и с начинкой – из сладкой бобовой пасты или из тертого кунжута. Есть и более экзотический вариант – с глазурью из манго или из шоколада. Я пытаюсь вспомнить, как называются эти пирожки. Кажется, chalttok. Да, точно chalttok.

За прилавком с пирожками стоит милая старушка в простом деревенском ханбоке. Кажется, она сошла с какого‐то старинного рисунка.

– Я хочу пирожок с кунжутом, – просит Джо, глядя на пирожки, как ребенок – на сладости.

Я вдруг понимаю, что хочу заказать своей девушке пирожок на корейском языке. Я собираюсь с духом.

Еда, барабаны, дети в белых добоках…

Я показываю на пирожки:

– I chalttok dugae jeom juseyo.

То есть «Два вот этих chalttok, пожалуйста».

Улыбка старой женщины сначала превращается в прямую линию, а потом в ухмылку. Из черного полумесяца ее рта вырываются слова. Я понимаю практически все то, что она мне говорит.

– Chalttok? – передразнивает меня старушка. – Я не знаю, что такое chalttok. Ты бы научился говорить нормально по‐корейски.

Еда исчезает, барабаны замолкают, белые добоки падают на землю, словно дети, на которых они были надеты, неожиданно исчезли. Я ошибся с названием. На самом деле пирожки называются не chalttok, а chaltteok. Разница небольшая – как «сыр» и «сэр». Но никто не попросит в пиццерии еще «сэра» на пиццу. Эта женщина – настоящая кореянка.

– Вы, kyopo, все тупые как пробка, – говорит старушка. Она специально подбирает корейские слова попроще, чтобы я ее понял.

Kyopo – так называют корейцев, которые живут за границей. А кто называет – я понятия не имею. Я сейчас, кажется, вообще ничего не знаю, кроме того, что земля уходит из‐под ног. Вы уже знаете, что у меня частенько такое случается в ситуациях вроде этой. Чувство тревожное, но довольно приятное и успокаивающее. Понимаю, это звучит странно.