Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Джавахадзе остановился и пожевал губами. Была у него такая манера, когда он обдумывал то, что скажет дальше.

— Вы еще столкнетесь с этим, Гога. Здесь очень четко просматриваются ступени социальной лестницы по национальному признаку. На самом верху стоят англичане и американцы — у них больше всех денег, потом — французы, итальянцы, немцы… ну, там другие европейцы. Из иностранцев на самой низкой ступени стоят португальцы. Они здесь почти все — потомки спутников Васко да Гама — давно смешались с местным населением и отличить их от китайцев порой бывает трудно. Это и определяет их статус. Примерно на одной ступени с ними стоят русские.

Джавахадзе опять сделал паузу и обвел глазами присутствующих. Его речь, хотя красноречием он не отличался, таила в себе какую-то внутреннюю привлекательность, даже обаяние, делавшие его слова убедительными. Позднее, узнав его ближе, Гога понял, что дело не в мягкой вкрадчивости голоса и в солидности аргументов, потому что высказывал Джавахадзе порой и спорные мысли, а в том, что говорил он всегда искренне и серьезно и только тогда, когда имел сказать нечто важное и продуманное. Он, очевидно, не признавал разговора ради самого процесса разговора.

Он продолжил:

— А почему? Потому что русские — беднее всех, хуже всех устроены, не имеют тех несправедливых, но выгодных и удобных прав, которые присвоили себе другие иностранцы. Например, права экстерриториальности. Они — жертвы катастрофы и оказались здесь не по своей воле, вот ими и помыкают, платят меньше, смотрят на них свысока. Когда-нибудь англичане поймут свою ошибку, но будет поздно. Я говорю об англичанах, потому что именно они здесь делают погоду.

А между тем если кто и создал здесь культурную жизнь, так это русские. Я, конечно, имею в виду иностранную колонию. Русские — внутренне беспокойный народ. Русский, если он интеллигентный человек, никогда не удовлетворится просто сытой, благополучной жизнью. Ему всегда что-то надо, чего-то не хватает. Это их слабость, но это же и их достоинство. Оно помогло им создать великую литературу всего за один век. Если бы вы знали, какая здесь была мертвечина всего два-три года назад. Иностранцев вполне удовлетворял кинематограф. Ну и кабаре, конечно…

Джавахадзе улыбнулся. Улыбка у него была ироничная, но не злая, причем улыбались обычно его большие глаза.

— А потом поехали русские из Харбина, вообще из Маньчжурии — и вот вам, пожалуйста, и драматический театр, и спектакли опереточной труппы, и лекции, и библиотеки. Конечно, денег у них мало… не устроены. Хватаются кто за что может. Особенно тяжелое положение у женщин…

Гога слушал с интересом и удивлением. В Харбине случались трения между национальными группами, особенно с появлением фашистов, но тем не менее все говорили по-русски, жили в рамках русской культуры и быта. И если Гога, сознавая себя грузином, смотрел на русских несколько отстраненно, то все же смотрел изнутри и не замечал многого. А Джавахадзе, долго проживший в Италии, где русских почти не было, смотрел на них извне и разглядел то, чего Гога ни увидеть, ни понять не сумел. Это было и досадно (ведь всегда неприятно сознавать себя умственно ниже кого-то), но и очень интересно. Обо всем слышанном следовало хорошенько подумать.

А Джавахадзе между тем продолжал:

— Но вот это экономическое неравенство, о котором я говорил, необоснованное, но непоколебимое сознание иностранцами своего превосходства, губительно влияет на слабые души. Вы, наверное, уже заметили тенденцию некоторой части местной молодежи подделываться под иностранцев, даже выдавать себя за них? Вот от этого постыдного явления мы с в о ю молодежь должны уберечь. Пусть ее здесь горстка, но и эту горстку мы должны сохранить для Грузии, для ее будущего. Нельзя допустить, чтоб наша молодежь денационализировалась… — Джавахадзе опять пожевал губами, и глаза его, до того переходившие с лица на лицо, потому что все слушали внимательно, сейчас в упор уставились на Гогу. — Мы — малая нация, но мы с достоинством прошли свой исторический путь…

Да, такие вот мысли все эти месяцы туманно роились в голове самого Гоги, порой лишая душевного покоя, склоняя к неприятию окружающей действительности. Надо, непременно надо собрать всех молодых грузин, которые есть в Шанхае, надо помочь им сохранить национальный дух. «Мы не знаем грузинского языка — это очень плохо, конечно, — раздумывал Гога. — Но не это главное. Надо сохранить свое грузинское сердце, надо всегда помнить и любить землю, откуда мы пошли».

Сессию Гога сдал благополучно, еще до праздника Св. Нины, оказавшись в общем итоге пятым со средним баллом 15. Гога был вполне удовлетворен оценкой, она соответствовала ровно четверке, а он никогда не гнался за пятерками. Но в глубине души он не мог не осознавать, что обогнал некоторых китайцев за счет того, что лучше говорил по-французски. На устных экзаменах это давало ему определенное преимущество.

Теперь, в течение всего китайского новогоднего месяца, а месяц по лунному календарю короче общепринятого, шли каникулы, и Гога много читал. Еще в Харбине от сестры он слышал о русском писателе, живущем в Париже, Владимире Сирине. Известно было, что это псевдоним, а настоящая фамилия его — Набоков, и что он сын бывшего царского министра. Лена как-то приносила домой книгу Сирина, Гоге прочесть книгу не довелось, на Лену же она произвела большое впечатление. А в Шанхае книги этого писателя имелись, они были и у Джавахадзе, и Гога, начав читать роман «Камера-Обскура», не мог оторваться, пока не прочел его чуть ли не за один присест, хотя вообще читал довольно медленно.

«Да, вот это писатель! — думал Гога. — Какой стиль, какой язык… Как он находит эти удивительно меткие и вместе с тем неожиданные слова, с помощью которых одной фразой, одной, с поразительной зоркостью, подмеченной деталью, дает зримую… что там зримую! — осязаемую картину того, что хочет показать. Вот бы так писать!»

Так что же? Ты хотел бы стать писателем? — задал Гога самому себе вопрос, который впервые пришел ему в голову, и задумался. Да, если б т а к писать. Но т а к, на таком уровне — разве напишешь? Никто так не пишет: ни Куприн, ни Бунин, ни даже Алданов.

Гога содрогнулся. Ведь это были его кумиры. Неужели они низвергнуты со своих пьедесталов? Гога раздумывал, сопоставляя.

Что же, «Камера-Обскура» выше чем «9-е Термидора»? [5] Роман М. Алданова. Нет, конечно, не выше. Ведь Алданов напоминает Толстого, самого Толстого! А «Камера-Обскура»… Какой смутный и мрачный мир, какие невероятные, почти нелепые и вместе с тем убеждающие ситуации!

Что значит талант! Он тебя вводит в свою сферу, в какую-то фантасмагорию искаженных человеческих характеров и отношений, парадоксальных положений, и ты, смятенный и очарованный, веришь всему, что читаешь, ты не смеешь усомниться! А повесть «Соглядатай», где такое стройное и прочное, хотя, как всегда у Сирина, замысловатое здание сюжета вдруг рушится от одной незначительной реплики второстепенного персонажа. Да, научиться бы так писать!