Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Теперь вот Боб предлагал идти в хай-алай. Вариант не лучший, но не сидеть же в субботу вечером дома. Не хотелось отказывать Бобу. В сущности, неплохой парнишка, хотя и Public school boy [9] Мальчик из общественной школы (англ.) . Местная английская школа. . Так пренебрежительно называл Гога молодых людей типа Боба Русакова — типичных воспитанников английских школ, ничего, кроме комиксов, не читавших, ничем, кроме джазовой музыки, спорта и голливудских фильмов, не интересовавшихся и говоривших между собой по-английски.

— Что ж, можно и хай-алай, — сказал Гога, опасливо косясь на угрюмо молчавшего Варенцова, который не одобрял Гогиного увлечения и все никак не мог поверить, что Гога не спускает там присылаемые из дому деньги. — Часов в девять заходи за мной.

— Послушай, а не поздно будет? — спросил с беспокойством Боб. Он настроился выиграть сегодня долларов пять на воскресные расходы, а игры начинались в восемь.

— Не поздно. Даже рано… — ответил Гога, не давая себе труда объяснять Бобу, что с восьми часов играет низшая группа, а ставку они сделают во второй половине вечера, когда выйдут игроки высшей группы. Когда дело касалось хай-алая, Боб и Гога менялись ролями, и уже в тоне Гоги слышались нотки покровительственные, а в тоне Боба — подобострастные.

Ровно без четверти девять у входной двери позвонили. Гога выглянул в окно и увидел приятеля.

— Я сейчас выйду, Боб, подожди меня.

За время, прошедшее после футбола, Гога успел отдохнуть, сходить к Журавлевым поужинать и, вновь придя домой, переодеться в недавно сшитый коричневый двубортный костюм. Галстук он повязал темно-зеленый: немного экстравагантно, конечно, но не без шика, в итальянском стиле, который ему был ближе, чем чопорная британская элегантность. Что касается Боба Русакова, то он был в темно-синем пиджаке и серых фланелевых брюках, при одноцветном темно-синем же галстуке и белой сорочке.

Короче говоря, если Русакову хотелось сойти в этом наряде за англичанина средней руки, ему это вполне удалось. Впрочем, подобного греха за ним не водилось, хотя он и говорил по-английски с большей охотой, чем по-русски, и ударение в своей фамилии ставил на первом слоге. Так его звали в школе, так ему было привычнее.

В Аудиториуме в этот субботний вечер народу было полно, все ряды кресел, амфитеатром поднимавшиеся в огромном зале почти до потолка, заняты, но приятели и не собирались сидеть. Настоящие знатоки, а Гога причислял себя к таковым, обычно наблюдали за игрой у самого барьера, возле сетки, предохранявшей публику от тяжелого и твердого мяча — пелоты.

Прежде чем пройти в длинный игровой зал, Гога направился к табло, на котором вывешивались результаты уже прошедших игр. Ну, так и есть, — Чато опять выиграл начальную игру под номером 1-м, уже третий раз за последний месяц. Надо, когда в первой игре Чато будет снова выступать под единицей, сделать ставку. Сегодня в ординаре за него платили 8 долларов. Не ахти какая сумма, но все же четыре к одному, жить можно. И ведь думал же прийти прямо к началу, так нет, пошел ужинать и прошляпил верный выигрыш. Подавляя досаду, Гога изучал табло, но больше никаких закономерностей не обнаруживал.

Вокруг сновали, толкались, толпились у касс сотни людей. Кассиры, ничем, кроме обычного конторского прилавка, от публики не защищенные, с характерной для китайцев сноровкой принимали деньги, выдавали билеты, отсчитывали сдачу — все это буквально в считанные секунды и всегда точно, аккуратно и даже лихо — ни разу Гога не видел, чтобы кто-нибудь замешкался у кассы, чтобы возникли какие-либо препирательства.

При этом кассиры умудрялись, не теряя темпа, проверять, не фальшивый ли доллар им подали, ловко швыряя его плашмя о прилавок и прислушиваясь, издает ли монета характерный приятный звон. Касс в зале было множество, проверялись одновременно десятки монет, и от этого в длинном помещении стоял звон, но не равномерный, а образуемый как бы взрывиками, столь частыми, что звуки их находили один на другой, сливаясь в сплошной. А где-то высоко, под самым потолком, жиденько дребезжал электрический звонок, слышимый, однако, во всех уголках огромного здания и напоминавший, что надо торопиться со ставками: как только он умолкнет, продажа билетов прекратится. Все это: и мелодичный звон серебра, и пунктирное дребезжанье звонка, и суматошная суета посетителей, их возбужденные азартом глаза и раскрасневшиеся лица — создавало нервическую атмосферу какого-то ристалища перед ликом идола.

Но этот идол над Гогой власти не имел, и он ощущал себя в Аудиториуме не участником общего психоза, а наблюдателем, заинтересованным, но вполне владеющим собой. Он ценил в хай-алае прежде всего блистательную и очень трудную спортивную игру. Стремительные рывки игроков, поразительный глазомер, сила и точность бросков, изящество движений, динамичность и кошачья грация прыжков — все это являло несравнимо эффектное, необычное зрелище. Да к тому же звучные, экзотические имена игроков: Альберди, Рамос, Арана, Ирригоен, Беррондо. За этими именами чудились выжженные солнцем суровые плоскогорья Кастилии, знойная и яркая Андалузия, лесистая Страна басков — народа, каким-то таинственным образом родственного грузинам.

Но не только это влекло Гогу сюда.

«Вы можете обирать всех этих людей, — мысленно обращался Гога к хозяевам заведения, — помешать вам я не в состоянии, но меня вы не оберете. Я сам использую вас в своих интересах».

Это сознание возвышало Гогу в собственных глазах и было ему очень нужно, потому что жил он в городе, где о человеке судили не по его уму, образованности, достоинствам сердца и характера, а по сумме банковского счета или важности занимаемого служебного положения. Ни того, ни другого у Гоги не было и быть не могло. И следовательно, надо было или признать себя стоящим на самом низу общественной лестницы, или бороться с этим положением теми средствами, какие ему были доступны. А в свои годы Гога пока иных средств не видел.

— Ну вот, Арана под вторым номером, — заговорил возбужденно Боб. — Надо ставить. Он стрэйт [10] Стрэйт — выигрыш пяти очков подряд. сделает.

Гога прикинул в уме и согласился, что слова приятеля не лишены резона, и если б играть вообще, то стоило бы поставить на Арана. Но Гога в о о б щ е не играл, да и Боб ведь пришел не для этого, а чтоб, полагаясь на уникальное чутье товарища, сделать верную ставку. И поэтому надо было ждать. Через четыре партии Пруденцио будет играть под пятым номером, вот тогда и поставить. Любит Пруденцио этот номер. А платят за него хорошо: во-первых, в такой компании, какая играет сегодня, он не фаворит, а во-вторых, под пятым номером выигрывать трудно, ведь пока ты выйдешь на корт, у единицы или двойки уже три очка может быть. Так что за Пруденцио можно снять 15, а то и 20 долларов. Взвесив все эти обстоятельства, Гога ответил Бобу: