Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Боб Русаков за все время, пока шла игра, не проронил ни слова и только, сжав плотно губы, с жестким выражением следил за борьбой на корте. Такое лицо видел у него Гога, когда Боб, играя в футбол, боролся за мяч. «Интересно, у меня тоже бывает такое выражение?» — подумал Гога и поймал себя на том, что был бы не против — это лицо бойца. И в то же время Гога чувствовал, что с таким лицом Боб ему менее симпатичен.

Но стоило прозвучать свистку арбитра, возвестившему, что партия окончена, как Боб оживился, лицо его стало приветливым и открытым. Это снова был Боб Русаков — наивный, бесхитростный Public school boy и многообещающий футболист, славный парень. И только.

— Ну ты гигант! — сказал он с восхищением. — Фантастика!

Гога молча улыбался, чувствуя себя очень хорошо: не ударил в грязь лицом перед приятелем.

— Интересно, сколько заплатят? — возбужденно говорил Боб, протискиваясь с Гогой к кассам. — Двадцать дадут, а?

Гога с сомнением покачал головой:

— Пятнадцать — семнадцать — не больше.

И тут Гога определил правильно: выплатили семнадцать пятьдесят, выигрыш для ординара весьма приличный.

— Ну что, сыграем еще? — спросил Боб, блестя глазами.

— Не стоит, — коротко ответил Гога.

— Почему? Ведь осталась всего одна партия. Проиграться не успеем.

В этом Боб был прав, но важно было соблюсти принцип: выиграв, не ставить больше ни копейки, каким бы верным ни казался результат следующей партии. Только так можно оставаться в барыше. И к тому же это был acte de volonté [12] Проявление силы воли (франц.) . , о котором говорилось на лекциях по психологии. Выработать силу воли можно вот таким произвольным и осмысленным ограничением себя в ненужных или греховных, а чаще — в бесполезных поступках.

— А я, пожалуй, сыграю, — немного виновато, но и настойчиво сказал Боб.

— Как знаешь, — сухо произнес Гога.

— На кого ставить? А?

— Советовать не берусь. Это дело неверное.

Боб понимал Гогу, но все же настаивал:

— Ну, если б ты сам играл, на кого бы поставил?

Гога посмотрел на табло с результатами игр.

— На Альберди.

Авторитет Гоги поднялся в глазах Боба так высоко, что он, ни слова больше не говоря, прошел к кассам и взял билет на указанного игрока.

«Может быть, и мне поставить? — шевельнулось искушение у Гоги. — Альберди под единицей, к тому же сегодня не выиграл ни разу. Верное дело. Не уйдет такой игрок, как Альберди, не взяв ни одной партии».

Гога стоял и боролся с собой. «Нет, не буду играть!» Acte de volonté, — эти слова, как магическое заклинание, звучали в его мозгу.

«Человек должен быть господином своих страстей, — говорил отец Де-Рокур, профессор по философии. — Иначе он не заслуживает этого высокого звания. Ведь из всего живого, что создано Творцом, только человеку дана способность отличать дурное от хорошего, дана высшая свобода — свобода выбора между добром и злом. Так делайте же этот выбор, руководствуясь тем верным компасом, которым владеет лишь человек, — своей совестью. И не ждите никакой награды. Добро ради самого добра. Награда ваша — в сознании правильно сделанного выбора».

После лекций, в предвечерние часы, прежде чем разойтись по домам, любили сидеть на скамейке между третьим и четвертым корпусами. Это было, пожалуй, лучшее место на всей территории университета, занимавшего два обширных городских квартала. Здесь росли магнолии с блестящими, словно лакированными, листьями на крепких, кривых ветвях и мощные столетние ели, а вдоль крытой галереи, соединяющей корпуса, — диковинные южные цветы, испускавшие пряный, дурманящий аромат. В отдалении приветливо желтели теннисные корты. Оттуда доносились равномерные тугие хлопки по мячу. И — странным образом — звуки эти не нарушали ритма неторопливой беседы, а, наоборот, хорошо согласовывались с ней, придавая какое-то дополнительное спокойствие и уют этому уголку.

Кроме Гоги здесь сиживали будущие инженеры — Скоблин с Варенцовым и медики — Стольников и Родин. Иногда подходили и другие. Не обходилось, конечно, без Фоменко.

Споры возникали часто и по самым различным вопросам. Центром компании был Виктор Стольников — плотный шатен с волнистыми темно-каштановыми волосами и внимательным взглядом умных серых глаз, человек сдержанный, ироничный, но доброжелательный, хотя для такой компании слишком уж серьезный. Он был старше всех года на три-четыре, учился не блестяще, но основательно, как все, что делал. Стольников пользовался большим авторитетом не только среди коллег-студентов, но и среди лекторов. Уже сейчас было ясно, что из него выйдет серьезный, хороший врач, а может быть, даже ученый.

Второй медик — Владимир Родин — обладал внешностью, которую принято называть поэтической, то есть был строен, изящен в движениях, изыскан в манерах, с одухотворенным красивым лицом и задумчивыми, всегда куда-то вдаль устремленными голубыми глазами. При всем том характер у него был вполне прозаический. Как и Гога, он был харбинцем и поведал столько любопытных историй об известных жителях родного города, так хорошо знал подноготную харбинского общества, что, слушая его, Гога спрашивал себя: да полно, в одном ли городе мы с ним жили?

У Родина была довольно неприятная привычка говорить людям то, что он о них думает, прямо в глаза, а так как думал он обычно не слишком лестно, а язык имел острый, то у многих после общения с ним оставалось неприятное чувство, а порой и обида. Как никто, умел он внушить человеку чувство собственной неполноценности. Особенно доставалось бестолковому, но незлобивому Фоменко, над которым Родин потешался безжалостно.

Родин хорошо играл в шахматы, Фоменко, разумеется, плохо. Но он почему-то не искал себе партнера по силам, а всегда стремился сыграть с Родиным. Тот уклонялся, сначала вежливо, но однажды, потеряв терпение, сказал тем высокомерно-снисходительным тоном, который обычно так больно ранил людей более тонких, чем Фоменко:

— Послушай, милейший. Шахматы — интеллектуальная игра. — Родин знал, что Фоменко не поймет этого слова, и потому нарочно его употребил. — Ты лучше в бирюльки с кем-нибудь поиграй.

— В бирюльки я не умею, — всерьез приняв слова Родина, ответил Фоменко, — давай лучше в шахматы. Коня даешь?

Родин, сохраняя непроницаемое выражение лица, слегка раздул ноздри. Это было верным признаком того, что он сейчас отмочит какую-нибудь штуку. И действительно, выдержав паузу, во время которой он в упор смотрел в глаза Фоменко, проговорил пренебрежительно:

— Что там коня! Я с тобой одной левой рукой сыграю. Но только на кофе с пирожными…

— Идет! — воскликнул Фоменко, восхищенный перспективой получить такую большую фору.