Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Гога упрекал себя за то, что не сумел обрезать высокомерного и самоуверенного Родина.

И только Варенцов искренне жалел Фоменко, просто жалел без всяких личных подоплек и потому сидел огорченный и растерянный.

Но постепенно разговор все же завязался, хотя первое время все избегали смотреть друг другу в глаза, будто совместно совершили какой-то некрасивый поступок.

Нашлась тема, в те дни не оставлявшая равнодушным никого: в Шанхае ожидался приезд Шаляпина. Его ждали не только с нетерпением — с трепетом. С Шаляпина разговор перескочил на другую русскую знаменитость — Вертинского, который вот уже несколько месяцев как приехал сюда и, видимо, решил здесь обосноваться.

— Не понимаю, что в нем видят такого замечательного, — говорил Скоблин, которому втайне песни Вертинского очень нравились. — Разные там «Кокаинеточки», «Лиловые Негры»… Разве бывают негры — лиловые? Негры — черные.

Аргумент был сильный, но только на поверхности. Почему-то никто не подумал, что толстые губы негров — действительно лилового цвета и это придает всему лицу лиловый оттенок. Но Родину пришла другая ассоциация, и он ее высказал:

— Послушай, Олег. Он, должно быть, имеет в виду лиловую ливрею швейцара. Ведь в песне негр подает манто…

Гога даже крякнул от досады, что не ему пришло в голову такое естественное объяснение эпитета, который и у них дома в Харбине в свое время вызывал немало споров между матерью и сестрой. Вера Александровна, признававшая только классическую поэзию, говорила примерно то же, что сейчас Скоблин.

— А, ерунда все это! — взмахнул рукой, словно рубанул по воздуху, Скоблин. — Россия вела тяжелую войну, армия на фронте обливалась кровью, защищая честь империи, а он о какой-то безноженке поет!

— Он ее жалеет. Ведь нельзя же запретить человеку жалеть.

Родин в тех случаях, когда забывал свою резкую иронию и отбрасывал прочь надменность, бывал почти симпатичен Гоге.

— Жалость надо направлять по правильному адресу! — упрямо наклонив голову, словно собираясь боднуть оппонента, проговорил Скоблин.

— Тогда это уже не жалость будет. Жалость идет от сердца, а такое, направляемое произвольно, порождаемое разумом чувство, это… не жалость… это что-то иное… — Родин помолчал, ища нужное определение, не нашел и, растерянно разведя руки, докончил: — Да, да. Что угодно, но только не жалость.

— А какая звучная рифма: «ладаном» — «не надо нам», — заметил Стольников, про которого было известно, что он сам грешит стихами, хотя никому их не читает.

— Разве можно так? Это разве рифма? — спросил простодушно Варенцов, чье ухо, больше настроенное на английский язык, не улавливало всех тонкостей русского.

— А тебе обязательно: «любовь — кровь», «грезы — розы»? — Родин снова был в своей стихии, но на этот раз не вызвал внутреннего протеста у Гоги, возмущенного глухотой Варенцова, не оценившего такую изысканную рифму. И вдруг в голову ему пришла мысль, которую он тут же, не успев обдумать, поспешил высказать:

— Послушайте, ребята! А что, если нам образовать кружок? Литературный… Ну там, читать доклады, обсуждать… Кто сам пишет — прочтет свое. — Гога явно имел в виду вариант харбинской «Чураевки», хотя в эту минуту не думал о ней. Он недавно написал рассказ — первый в жизни свой литературный опыт, и ему не терпелось прочитать его кому-нибудь.

на ходу сымпровизировал Стольников, хотя Гогиной идеей заинтересовался.

тут же закончил строфу Гога и усмехнулся.

— Какие уж там доклады, — махнул рукой Родин, думая о том, что у него запущены конспекты, да и не все лабораторные работы приняты. — Сессия на носу.

Но неожиданная поддержка пришла со стороны Скоблина.

— А что ж… Это идея. Нужно формировать русское национальное сознание у нашей молодежи. Готовиться к будущей борьбе за Россию.

Гога, размечтавшийся о том, как соберется кружок и он прочтет там свой рассказ, который все одобрят, не слушал внимательно того, что говорил Скоблин. Он понял только, что тот его поддерживает. А Скоблин тем временем продолжал:

— Только надо не кружок. Нужно брать шире. Национальное Общество Русских Студентов. Вот так.

— Пожалуй, лучше Корпорация Русских Студентов, — уточнил Стольников. — Сколько нас здесь в «Авроре» будет, человек сорок?

— Меньше, — уверенно поправил Скоблин. — Человек тридцать пять.

— Ну, да это неважно, тридцать, сорок. Народ есть, — говорил Стольников, к которому, как только он вступил в разговор, сразу перешли председательские функции. — Список потом составим. Но только надо согласовать с ректоратом. Без этого неудобно.

Гога слушал, и у него создавалось такое ощущение, будто он сел не в тот поезд. Он говорил об одном, а получалось что-то другое. Он имел в виду узкий круг людей, интересующихся литературой, встречающихся регулярно раз в неделю, обсуждающих интересные книги, стихи любимых поэтов, собственные произведения, если такие будут. А тут говорят совсем о другом. Но поезд тронулся, и у Гоги не хватало решимости соскочить с него, да и оснований соскакивать он пока не видел, может быть, все-таки при корпорации литературный кружок образуется, — тогда дело стоящее.

По предложению того же Стольникова, было решено в ближайшее время созвать организационное собрание. Гоге, поскольку он подал мысль, поручили подготовить сообщение о целях и задачах задуманной корпорации. Гога начал отмахиваться. Он действительно не представлял себе, чем они будут заниматься.

— Ничего, ничего, мы еще не раз встретимся, каждый порознь и все вместе подумаем, а ты обобщишь все наши идеи и доложишь. Ну, а на общем собрании и другие могут предложить что-нибудь интересное.

Родин и Варенцов поддержали Стольникова: Родин не без едкой ухмылки, что сваливает ношу, которая могла достаться ему, на ближнего своего, Варенцов же считал, что Гога сделает такое сообщение лучше, чем кто-либо другой. Гога в конце концов согласился. Только Скоблин все время упорно молчал.

Очень любил Гога пройтись по Баблинг Велл род — улице Бурлящего колодца — главной магистрали Международного сеттльмента. Ее трудно было назвать красивой, но она имела свое очарование. Застроенная домами в два, три, реже четыре этажа, она плавно извивалась вдоль русла протекавшего здесь когда-то, а позднее засыпанного канала. Лишь изредка попадались на ней новые большие здания в том стиле, который в 30-е годы считался модерном. Более широкая, чем другие улицы Шанхая, не с таким напряженным движением транспорта, с нарядной, никуда не спешащей публикой, она жила размеренно и неторопливо, представляя возможность спокойно прогуляться человеку, имеющему досуг, — без толкотни, суеты, давки и как бы приглашая полюбоваться роскошными витринами своих иностранных магазинов, предлагавших любому, кому это было по средствам, любые мыслимые товары — от дорогих ювелирных изделий и лучших мехов до гарнитуров мебели из самых редких пород дерева, строго выдержанных в стиле любой эпохи. Ну и конечно в специальных салонах здесь можно было приобрести автомобили всех марок, от скромных «фордов» и «плимутов» до миллионерских «паккардов», «кадиллаков» и королевских «роллс-ройсов». Нужно ли добавлять, что ателье прославленных на весь мир шанхайских мужских портных тоже располагались здесь?