Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Организационное собрание решили провести у Фоменко, который жил на Авеню Жоффр и в квартире родителей занимал отдельную комнату, достаточно просторную, чтоб вместить человек двадцать. Родин было запротестовал, предвидя, что Фоменко в роли хозяина обязательно выкинет какой-нибудь фортель и может испортить всем настроение. Но Стольников объяснил ему, что хозяйские функции Фоменко ограничиваются тем, что он предоставляет свою комнату, а дальше становится рядовым участником собрания.

— Не знаю, не знаю, — с сомнением качал головой Родин, но так как сам предложить ничего лучшего не мог, сдался.

Гога жил недалеко от Фоменко и в назначенное воскресенье, выйдя из дому в половине пятого, через четверть часа был уже на месте. К своему удивлению, он оказался далеко не первым. У Фоменко уже сидели Скоблин, Стольников, Родин и еще кое-кто. Из инициативной группы не было только Варенцова, но он подошел следом.

Гогу вначале удивила некоторая сдержанность, с которой с ним поздоровались сидевшие, но он отнес это за счет желания всех настроиться на серьезный, даже официальный лад.

Фоменко, оживленный и праздничный, чувствовал себя весьма польщенным, что собрались у него, и с увлечением играл роль радушного хозяина, противореча заверениям Стольникова и оправдывая иронические улыбочки Родина, как бы спрашивающего: «А что я говорил?»

Фоменко переходил к одной группе, вмешивался — как всегда невпопад — в разговор, вставляя свои нелепые реплики, и, сияя бессмысленной улыбкой, перепархивал к другой группе.

Народ постепенно подходил, но все же пришли далеко не все. Гога обратил внимание, что отсутствовали Школьник и Томашевский — еврей и поляк, которых он предлагал пригласить, но Скоблин возражал. «Ну что ж, пускай делают, как знают», — с досадой подумал Гога, чувствуя, как из этой затеи получается что-то совсем иное, чем он себе мыслил.

В половине шестого Скоблин встал, глазами пересчитал присутствующих и, обратившись к Стольникову, сказал с обычной категоричностью:

— Я думаю, больше ждать нет смысла. Давай начинать, Виктор.

— Что ж, — пожал плечами Стольников и, улыбнувшись, добавил: — Начнем, пожалуй…

Он слегка постучал ножом для бумаги о массивную чернильницу и, обведя своими внимательными глазами комнату, заговорил:

— Коллеги! Мы пригласили вас, чтоб обсудить вопрос о создании Корпорации русских студентов университета «Аврора». Я полагаю, что дело это — полезное и нужное. Вопрос согласован с отцом ректором, и могу вам сообщить, что он отнесся к нашей идее весьма положительно.

Стольников говорил, как всегда, не очень красноречиво, но веско и обдуманно. В нем удивительным образом сочеталась серьезность с умением и желанием остроумно и тонко пошутить при любой удобной возможности.

Гога слушал его, испытывая смешанные чувства. С одной стороны, он беззлобно завидовал его умению так складно и толково выражать свои мысли, не заглядывая ни в какую бумажку. С другой, в тоне Стольникова, в очень уж строго составленных и закругленных фразах чувствовалась какая-то нарочитость, даже как бы игра. Коробило Гогу и слово «коллеги», звучавшее искусственно в шанхайских условиях. «В парламенте так надо разговаривать, а не здесь, — думал Гога с раздражением. — Подумаешь, генеральная ассамблея Лиги Наций — полтора десятка человек, да еще этот дурачок!» А Фоменко как раз вскочил в очередной раз со своего места, с подчеркнуто озабоченным выражением лица обводя взглядом комнату. Сидевший поблизости Родин не выдержал и пустил вполголоса:

— Цып-цып-цып… Хозяйка пересчитывает своих цыплят.

Стольников, не поворачивая головы, бросил укоризненный взгляд в сторону приятеля, но видно было, что и сам он с трудом сдерживает улыбку. Он сказал еще несколько фраз, когда Боб Русаков, к удивлению многих тоже откликнувшийся на приглашение, в своей простодушно-бесцеремонной манере перебил его с места вопросом:

— А что делать будем в этой… corporation? [19] Корпорация (англ.) .

Даже в короткой фразе он съехал на английский язык.

Явно почувствовав облегчение, что можно заканчивать свое выступление и переложить груз ведения собрания на другого, Стольников оживленно сказал:

— А вот об этом сообщение сделает Горделов.

Гога встал с нелегким чувством. После складно и солидно говорившего Стольникова читать сейчас по бумажке казалось ему унизительным. Он хотел было попробовать говорить свободно, но почувствовал, что толком не помнит, с чего надо начинать. Обращенные к нему лица мешали сосредоточиться, и, вздохнув, он вынул из кармана заранее подготовленный текст. Получилось неплохо. В сообщении были деловито и ясно изложены соображения участников инициативной группы, чем могла бы заниматься корпорация, упоминались и касса взаимопомощи, и литературный кружок, и намерение ежегодно отмечать студенческий праздник — Татьянин день. В заключение Гога заговорил о необходимости сохранять национальное лицо в этом, стирающем грани космополитическом городе, не денационализироваться, быть патриотами и уметь отстаивать свое достоинство перед иностранцами.

Гога кончил и сел. Ему сдержанно похлопали. И тут неожиданно грянула буря.

Со своего места, не вставая, Скоблин задал вопрос:

— Ты вот сейчас, Горделов, говорил о патриотизме. Какой патриотизм ты имел в виду?

Это был такой внешне нелепый, если учесть все сказанное в докладе, вопрос, что Гога оторопел. Раздражала явная неприязнь Скоблина, причину которой он себе не уяснил. Уверенный, что и другие разделяют его мнение о привычке Скоблина всегда стараться быть колким, Гога пожал плечами и ответил иронически:

— Уж во всяком случае, не о патриотизме голландском.

Гога считал, что этот саркастический ответ поставит Скоблина на место, но никто не засмеялся, никто не улыбнулся даже. Вместо этого среди собравшихся прошло какое-то неопределенное движение.

— Нет, а ты все-таки скажи, о каком патриотизме ты говорил? — настаивал Скоблин.

Гога все еще недоумевал: чего он привязался? Куда клонит? Впрочем, понимание, куда клонит Скоблин, начинало проступать в сознании Гоги, как отпечаток снимка на фотобумаге. Но для того чтобы снимок стал виден отчетливо, нужно иметь время обдумать услышанное, правильно оценив тон Скоблина, момент и место, им выбранные. Этих условий сейчас у Гоги не было. И потому Гога ответил самыми простыми, ближе всего находившимися в сознании словами, которые давали наиболее полный и точный ответ на поставленный вопрос и не включали лишь ту оговорку, которая касалась бы из всех присутствующих лишь его самого. Он сказал:

— О русском патриотизме, конечно. Неужели не ясно?

Гога ждал, что на этом неприятный диалог (неприятный из-за тона, взятого Скоблиным) закончится, и смотрел то на одного, то на другого товарища, ища поддержки. Но все молчали, избегая встречаться с ним взглядами. А Скоблин между тем продолжал свой допрос: