Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Публика все аплодировала. У Гоги хватило присутствия духа засечь время. Прошло пять минут, восемь, десять. Аплодировали бы и двадцать, но тут Шаляпин, как видно решив, что этого достаточно для выражения верноподданнических чувств, перестал кланяться и сделал короткий властный жест рукой: благодарю, мол, я удовлетворен.

И, словно слаженный, дисциплинированный оркестр, досконально понимающий своего дирижера, зал мгновенно затих. Все сели, и снова установилась благоговейная, храмовая тишина.

Концерт начался.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Домой возвращались втроем — при выходе встретили Колю Джавахадзе, которому Гога представил Родина. Не сговариваясь, решили идти пешком, хотя до французской концессии было неблизко. Но после долгого сидения, после обилия впечатлений хотелось движений, хотелось физической усталости, быстрой, энергичной ходьбы, которые помогли бы улечься бушевавшим эмоциям.

Поначалу разговор не складывался. У Родина вдруг круто изменилось настроение, и он упорно молчал, насупившись и отвечая лишь невнятным бормотаньем на попытки Джавахадзе заговорить с ним. В конце концов тот оставил его в покое и перенес внимание на Гогу.

Оказалось, что Джавахадзе слышал Шаляпина в Европе лет десять тому назад и находил, что с тех пор голос певца несколько потускнел, хотя для его возраста — Шаляпину было уже за шестьдесят — еще звучал превосходно. Гогу покоробило это высказывание. Казалось невероятным, что можно осмелиться находить какой-то изъян у Шаляпина. Но он чувствовал, что в вокальном искусстве Джавахадзе толк знает, недаром прожил столько лет в Италии. Джавахадзе же, заметив огорчение Гоги, тут же добавил:

— Впрочем, возможно, такое впечатление создается из-за плохой акустики. Да и мягкие кресла влияют неблагоприятно. Гасят звук.

Гога удивленно взглянул на собеседника: при чем тут мягкие кресла? А впрочем, пожалуй, в этих словах есть резон. Джавахадзе тем временем продолжал:

— И все же — великий певец. Какое дыхание, как свободно льется звук. Дикция, фразировка — просто совершенство. А какой артист! Вы обратили внимание, Гога, когда в «Двух гренадерах» начала проступать мелодия «Марсельезы», как он с каждым тактом преображался на глазах? Мне показалось, что я вижу поле боя и где-то вдали за дымом — силуэт Наполеона.

— Да, у меня в это мгновение мурашки по телу побежали, — ответил Гога, чувствуя, что его снова охватывает трепет.

— А «Вдоль по Питерской»? Вы не почувствовали себя старомосковским купцом?

— Да, да, именно так. Будто я сам еду на этой тройке!

— А «Семинарист»?

— А «Блоха»?

Они теперь перебивали друг друга, раздробив связный разговор на отрывочные вопросы, восторженные междометия, удивленные восклицания. Они шли по безлюдным в этот поздний час узким китайским улочкам и заново переживали те чувства, которые возбудило в них искусство Шаляпина. Начал накрапывать дождик, перестал ненадолго, потом припустил сильнее. За ними увязались несколько рикш, предлагавшие воспользоваться своими колясками, но они ни на что постороннее не реагировали. Перед ними стояла царственная фигура в строгом фраке, с гордо поднятой головой, звучал голос, равного которому не было на свете, и ни о чем другом они были не в состоянии думать.

— А все-таки почему он не исполнил ни одной оперной арии? — неожиданно заговорил Родин, и вопрос этот, в общем вполне резонный, показался Гоге большой бестактностью. Сам Гога еще в театре спрашивал себя о том же, но вслух выразить не решался: ведь это Шаляпин, он лучше всех знает, что ему петь.

Джавахадзе, однако, не нашел в словах Родина ничего неуместного и, повернувшись к нему, сказал:

— А он в концертах арии из опер не поет.

— Почему же?

— Не поет, — развел руками Джавахадзе. — Наверное, потому, что концертное исполнение не создаст должного художественного эффекта.

— Это его-то исполнение не создаст! Бог ты мой!

Высказав свое умозрительное соображение, Джавахадзе теперь оказался вынужденным отстаивать его:

— Как всякий истинный художник, он очень требователен к себе. Это естественно. Разве можно создать в искусстве что-нибудь выдающееся, не предъявляя к себе самые высокие требования?

«Да, да, именно так: предъявлять к себе самые суровые, самые высокие требования», — думал Гога, простившись со спутниками и продолжая размышлять над словами Джавахадзе. До его дома было уже совсем близко. Он шел быстрым, четким шагом, не испытывая ни малейшей усталости. Звук шагов гулко отдавался в ночной тишине улицы и смущал его своей бесцеремонностью: на этой уютной, тихой улице даже днем не шумно, а сейчас почти все окна были темны. За ними спали люди, которых жалел Гога — ведь они не испытали такого счастья, которое выпало на его долю в этот вечер. Странные люди! Разве существует достаточно уважительная причина, чтобы не использовать такую уникальную возможность увидеть гения?

Вопрос со студенческой корпорацией наконец сдвинулся с места. Стольников поговорил с ректором и получил его полное одобрение.

— При условии, что вы там не будете заниматься политикой! — в заключение добавил отец Жермен, строго подняв палец и одновременно обворожительно улыбнувшись. Как никто, умел он даже неприятные вещи высказывать в необидной форме.

Стольников вышел от ректора окрыленный. Довольны были все, кроме Скоблина, который не мыслил себя вне политики. Выслушав Стольникова, он насупился и пробормотал:

— Ну, это мы еще посмотрим.

Но привыкшие к его характеру и бескомпромиссным взглядам товарищи не обратили внимания на эти слова.

— Готовь доклад, — обратился к Горделову Родин.

— Да ну, что я там буду докладывать? — отнекивался Гога. — И так все ясно.

— Далеко не все, — прежним тоном возразил Скоблин, но на него снова не обратили внимания — его скептицизм не увязывался с общим подъемом.

— Нет, правда, Гога, с чего-то мы же должны начать. Соберутся люди, надо им объяснить, зачем их позвали.

— Но почему я? — искренне недоумевал Гога.

— Ты подал мысль, ты инициатор, тебе и отдуваться, — с усмешкой, впрочем не столь едкой, как обычно, объяснял Родин.

— Да я о литературном кружке говорил, — упорствовал Гога.

— И литературный кружок в корпорации будет, — успокоил его Стольников.

— Ну ладно, литературный кружок. А что еще?

— Хорошо бы кассу взаимопомощи…

Началось обсуждение разных предложений, из которых одни были практичны и полезны, вроде той же кассы взаимопомощи и литературного кружка, другие нереальны, даже сумасбродны.

— Ты мотай, мотай на ус, — обернулся Стольников к Гоге. — Это все материал для твоего сообщения.

Гога и сам видел теперь, что говорить будет о чем, есть что вынести на обсуждение, а там пусть решают.