Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— А ты сам — кто?

— Я?

— Ну да, ты. Кем ты себя считаешь?

— Я — грузин, — все еще продолжая недоумевать, но уже с неприятным чувством отвечал Гога.

— Что значит — грузин? Разве это не все равно что русский?

Скажи такое Public school boy — Гога бы не удивился, но это сказал кто-то из окружения Скоблина, и Гога усмотрел здесь вызов. Но, не желая обострять обстановку, Гога ответил спокойно, стараясь улыбаться:

— То есть как: одно и то же? Русский — это русский, грузин — это грузин.

Подобно всем начитанным и темпераментным юношам, Гога любил спорить и спорил часто еще в гимназии. Но в такой плоскости вести дискуссию ему никогда не приходилось. Самое трудное в споре — быть вынужденным доказывать то, что самому тебе совершенно очевидно.

— А вот давай спросим Фоменко. Он ведь из Малороссии.

Фоменко вскочил со своего места и, ударив себя в грудь, с жаром воскликнул:

— Я хохол, но я русский!

Шумное, одобрительное оживление было ответом на это пылкое высказывание, кое-кто даже зааплодировал.

— Вот видишь… — раздался тот же вкрадчивый голос из окружения Скоблина. Теперь Гога разобрал, с какого места он исходит, но ему уже было не до установления личности говорившего, поскольку с каждым мгновением делалось яснее, что здесь все настроены одинаково и ни один голос не раздался в его поддержку.

— Вижу ли я? Да. Я, кажется, вижу, — проговорил Гога уже иным тоном, откликаясь больше на свое внутреннее состояние, чем на последнюю реплику. Удивление и растерянность первых минут начинали отступать. Все в нем твердело. Есть вещи, которыми никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах он, Георгий Горделава, не поступится. И он ответил:

— Я — грузин. Родился и умру им.

Новое общее движение и неодобрительный ропот на мгновение прервали его, но, уже больше не смущаясь, он тут же продолжил:

— Но русские мне ближе всего. Я считаю, что мы вместе… Вернее, я вместе с вами должен… бороться… — Он помолчал и заменил последние слова на более точные: — Мы все должны противодействовать, противиться иностранцам, которые задирают нос… имея больше денег.

Но Гогу слушали плохо, потому что, взволнованные предыдущими вопросами и Гогиными ответами, все хотели высказаться. И высказывания эти были не в пользу Гоги.

Скоблин встал и, повернувшись к Стольникову, сказал ему что-то вполголоса. Встал и Стольников и постучал тем же ножом сперва о чернильницу, но так как его не было слышно, то стал стучать о медную пепельницу. При этом он сделал свободной рукой увещевательный жест.

Гога с надеждой смотрел на него: наконец-то Виктор решил вмешаться, он сумеет утихомирить страсти, объяснит им то, чего сам Гога сделать не сумел. Но Стольников, дождавшись, когда шум несколько стих, сказал только:

— Коллеги! Не надо волноваться. Соблюдайте порядок. Коллега Скоблин просит слова.

— Я полагаю, что вопрос ясен… — заговорил Скоблин, так, как он делал это, когда говорил о чем-то важном. — Горделов нам ясно заявил, что русским себя не считает. Следовательно, ему не место в русской студенческой корпорации.

Как ни подготовлен был Гога ходом собрания, такого оборота он все же не ожидал. Он продолжал стоять и так, стоя, обвел поочередно глазами лица всех присутствующих. Теперь никто не прятал своего взгляда. Все смотрели на него и ни на одном лице не увидел он симпатии или хотя бы сочувствия. У Боба Русакова выражение было такое, какое бывало в момент отчаянной борьбы на футбольном поле, — жесткое, бескомпромиссное; красивое лицо Родина являло собой непроницаемую ледяную маску, и даже Стольников — умница и остряк — смотрел на него, конечно, мягче других, но тоже без проблеска поддержки, как бы говоря: «Да, брат, вот какое дело вышло!»

«Что они, ошалели, что ли? — пронеслось в мозгу у Гоги. — Ведь мы же товарищи. Ведь, в конце концов, я подал мысль, хотя имел в виду другое. Зачем же надо было заставлять меня с докладом выступать?»

— На голосование, на голосование! — слышались возгласы.

Стольников снова поднялся и выговорил внушительно:

— Ставлю на голосование: кто за то, чтоб Горделова не считать членом созданной сегодня Корпорации русских студентов университета «Аврора», — прошу поднять руку.

Руки подняли все.

«Единогласно! — пронеслась у Гоги горестная мысль. — Они с ума сошли! Разве так можно? Что я им — враг?»

Стольников между тем обвел глазами комнату и сказал вполголоса:

— Тринадцать — за. Кто против?

В поле зрения Гоги некому было поднимать руку, но он заметил, что взгляды устремились ему за спину, причем взгляды неодобрительные. Он обернулся. Там, в углу, прислонившись к большому резному буфету и широко раздвинув длинные ноги, сидел Шура Варенцов с высоко вскинутой рукой.

— Ты голосуешь против? — спросил Стольников с удивлением и досадой, которую не сумел скрыть.

— Да! — твердо ответил Варенцов.

Стольников чуть раздул ноздри и стал в это мгновение похож на Скоблина. Он тут же резюмировал:

— Тринадцать голосов — за исключение, один — против, воздержавшихся — нет. — И, повернувшись к Гоге, он сказал уже другим тоном, стараясь смягчить смысл слов: — Горделов, ты не член нашей корпорации.

Гога молчал в смятении. Ему все еще не верилось…

— Вот у нас всегда так, — вдруг громко и взволнованно заговорил Варенцов. — Еще организоваться не успели, а уже началось. Не можем мы иначе! Я тоже ухожу! Если Гоги не будет, я тоже не хочу.

Возникло общее волнение. Все встали и громко, перебивая друг друга, заговорили. Заметнее всех был Фоменко, он чувствовал себя героем, да, пожалуй, и был им: ведь это его пылкая тирада определила настроение нерешительных и равнодушных. Боб Русаков, видимо, только сейчас до конца понявший, что произошло, оказался около Гоги и говорил ему что-то, но Гога, поглощенный своими переживаниями, его почти не слышал, а что слышал, то плохо понимал, тем более что говорил Боб по-английски, как всегда съедая окончания. Потом к Гоге подошел Стольников, только что объявивший собрание закрытым.

— No hard feelings, old man! [20] — Не сердись, старик! (англ.) — тоже почему-то по-английски, что делал очень редко, обратился он к Гоге. — Но иначе нельзя было. Зачем ты упорствовал?

— Упорствовал? — удивился Гога. — Я просто сказал, что думаю. То, что есть.

— Надеюсь, мы останемся друзьями? — полувопросительно добавил Стольников.

Гога неопределенно пожал плечами. Он постепенно приходил в себя.

«Все же не все так враждебны, как Скоблин. А я жил без них, проживу и дальше. Черт с ними со всеми! Посмотрим, что у них без меня получится». Вспомнив, что Варенцов тоже вознамерился выйти из корпорации, Гога поймал себя на мысли, что ему хочется, чтоб ничего у Скоблина и его компании не получилось. Но на улице — они шли вместе с Варенцовым — он подавил в себе это чувство и уговаривал приятеля с товарищами не порывать. Говорил он убедительно, доводы находил веские, но сердце его, обращаясь к товарищу, кричало: «Не возвращайся к ним, Шура! Не оставляй меня одного!»