Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Гога спросил об этом Абрикосова, но и Вовка других имен назвать не сумел и вообще знал не больше Гогиного.

— А эта газета как к тебе попала? — спрашивал Гога.

— Очень просто! Я ее в магазине Флита купил.

— Да?! А я думал, там только английские книги продаются, — удивился Гога. Книжный магазин Флита находился в самом центре Авеню Жоффр, и Гога сотни раз проходил мимо, правда, почти всегда по другой стороне — так ему было удобнее.

Они еще долго сидели и разговаривали о только что прочитанной поэме, потом разговор перешел на харбинских поэтов, вспомнили Чураевку. Тут Гога с грустью подумал о том, что вышло из его попытки организовать нечто вроде Чураевки здесь, в Шанхае. И вдруг Абрикосов сделал неожиданный вывод:

— Да, вот в СССР литературная жизнь, наверное, бьет ключом. Ты бы поехал, если б пустили?

Этот вопрос застал Гогу врасплох. Сколько себя помнил, он всегда мыслил свою будущую жизнь на родине. Но это будет когда-то, в нескором будущем, когда Грузия добьется независимости. Тогда он приедет и включится в жизнь своего народа. Пока же этого нет, у него как бы тайм-аут. И то, что слишком уж затянулся этот тайм-аут, тревожило не очень. Гога и в Харбине, и в Шанхае жил полнокровной жизнью, как он ее понимал и ощущал: учился, занимался спортом, увлекался девушками, общался с друзьями, читал интересные книги, часто ходил в кино, интересовался мировой политикой. Правда, всегда не хватало денег, иначе в таком городе, как Шанхай, можно было бы позволить себе куда больше всяких развлечений и удовольствий. Но и так было неплохо.

А советская жизнь, такая, какой она представала со страниц газеты или из шедших изредка советских кинофильмов, мало привлекала: уныло, серо, казенно. Всюду одни простые лица, одеты плохо. А в местных газетах все время пишут про какие-то кампании в СССР: борьба за то, борьба за сё. И все время чистки, аресты, разоблачение то вредителей (какое странное слово! И зачем это надо кому-то вредить?), то контрреволюционеров, то уклонистов, то растратчиков. Нет, слишком непонятна, слишком чужда такая жизнь, мало в ней привлекательного.

Дав слово Абрикосову, что вернет газету в целости и сохранности, Гога забрал ее, чтобы показать Коле Джавахадзе, который любил поэзию и знал немало стихов парижских русских поэтов.

Именно от него Гога услышал такие имена, как Георгий Ива́нов, Георгий Адамович, Борис Поплавский, не говоря уже о Ходасевиче, о котором он знал еще в Харбине: у Лены имелся один его сборник, изданный в России.

Отношение к парижским поэтам было у Гоги особое. В его представлении они олицетворяли современный русский Парнас, с ними не могли тягаться доморощенные поэты Харбина. Те и сами смотрели на парижан, как на труднодосягаемую вершину. Только Нечаев стоял вровень с ними.

Так казалось Гоге Горделову, потому что чужое, дальнее всегда кажется лучше своего.

Гоге предстояла встреча с Джавахадзе на ближайшем заседании правления Грузинского общества. И когда оно окончилось, Гога спросил:

— Коля, вы располагаете временем сегодня?

Джавахадзе ответил не сразу. Боясь отказа, Гога быстро добавил:

— Хочу вам показать интересные стихи.

Смуглое, худое лицо Джавахадзе сразу оживилось, густые брови поползли вверх:

— Да? Чьи же? Сестры?

Гога знал, что Джавахадзе ценит стихи Лены, но сейчас упоминание о ней показалось ему неуместным — так далек и чужд был мир, изображенный в «Думе про Опанаса», от нежной музы Лены Горделовой.

— Нет… У меня советские стихи.

— Советские? — брови Джавахадзе еще круче вздернулись, и на лбу проступили три глубокие горизонтальные морщины. — Маяковский?

Гога знал, что Джавахадзе, признавая большой талант Маяковского, к стихам его равнодушен.

— Нет, другой. Эдуард Багрицкий.

Джавахадзе покачал головой и поджал свои губы таким образом, что концы их опустились. Эта гримаса выражала у него разные чувства: и недоумение, и сомнение, и неодобрение.

— Не слышал такого имени. Что, хорошие стихи?

— Мне хотелось, чтоб вы прочли, — уклонился Гога от собственной оценки, опасаясь попасть впросак. Он обычно не колеблясь высказывал свои мнения, но в данном случае мнение как-то не складывалось. И при повторном чтении впечатление было противоречивое.

— Что ж, это интересно. — Джавахадзе посмотрел на ручные часы. — Еще не поздно. Давайте выпьем по чашке кофе в «Гаскони».

Гога удивился. В кафе «Гасконь» бывать ему не доводилось, но любое кафе вообще, с обычной толчеей, музыкой из электролы-автомата, неожиданными встречами со случайными и не всегда интересными знакомыми, показалось ему местом, мало подходящим для чтения стихов. Однако Джавахадзе, привыкший в Европе посещать кафе совсем иного типа, и в Шанхае нашел и облюбовал такое.

На запад от Авеню короля Альберта Авеню Жоффр утрачивала свою шумную суетливость и оживление, постепенно превращаясь в благопристойную, спокойную улицу с частными резиденциями и роскошными жилыми домами, в которых жили состоятельные люди. В первом этаже одного из таких домов и помещалось кафе «Гасконь», небольшое, с уютными ложами, освещенными только настольными лампами, каждая — другого цвета, так что и ложи назывались соответственно: синяя ложа, малиновая, сиреневая, зеленая. В кафе царила интимная атмосфера, не было людно, а музыка играла тихая, мелодичная.

— Давайте сядем вот сюда, — предложил Джавахадзе, указывая на ложу в глубине. — Не возражаете?

Гога не возражал, и они уселись. Кафе в этот час было почти пусто.

— Милица Николаевна, нам по чашечке кофе по-французски, пожалуйста, — обратился Джавахадзе почтительно и вместе с тем по-свойски к интеллигентной даме лет сорока, восседавшей за стойкой. — Чем потчуете сегодня?

— Есть домашний пирог с капустой, Николай Илларионович, — тоже как доброму знакомому ответила дама, — есть птифуры с ромовым кремом.

Пирог с капустой! Это прозвучало так неожиданно и приятно. Повеяло далеким домом, семейным уютом, теплом бабушкиных рук. Там, в Харбине, пирог с капустой пекла всегда она. На мгновение Гоге остро захотелось вновь оказаться в большой квартире харбинского дома, окруженным самыми дорогими, самыми близкими людьми и свободным от всех забот и тревог самостоятельной жизни.

— Что будете есть? — спросил Джавахадзе.

Гога всегда был лакомкой и сейчас, проголодавшись, с удовольствием отведал бы и того, и другого, но было неудобно, и он, поколебавшись, ответил:

— Пирог с капустой, — а про себя решил в ближайшие дни прийти сюда и попробовать пирожное с ромовым кремом — это звучало очень соблазнительно.

— Два пирога, пожалуйста, — заказал Джавахадзе, и через минуту миловидная девушка, так же, как и дама за стойкой, одетая в строгое синее платье с кружевным белым воротничком и в кружевной наколке, принесла требуемое и тоже, как со старым знакомым, поздоровалась с Джавахадзе, назвав его по имени-отчеству.