Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Ну, что там у вас, покажите! — со своей обычной сдержанной улыбкой обратился к Гоге его спутник, когда они управились с пирогом и кофе.

Гога вынул из кармана «Правду» и передал Джавахадзе. К удивлению Гоги, сама газета не вызвала особого любопытства — оказалось, что Джавахадзе ее иногда читает. Он лишь бегло — пока переворачивал страницы — пробежал заголовки и немногочисленные фотографии, но к поэме проявил интерес. Сгорбившись, склонив свою узкую голову над текстом, он начал читать, не отрываясь, не комментируя. Все то время, пока он был занят этим, Гога внимательно следил за ним, ощущая себя как бы автором какого-то открытия, которому сейчас производится оценка. Он испытывал по существу то же чувство, что и Абрикосов, когда поэму читал сам Гога. Хотя Джавахадзе был человек сдержанный и замкнутый, он, по мере чтения, проявлял свои чувства: то одобрительно покачивал головой, то недоуменно поднимал брови, то хмурился, то слегка улыбался. Улыбка у него была умная, ироничная и всегда чуть-чуть печальная.

Закончив, Джавахадзе сложил газету по сгибам, но оставил перед собой на столе. Некоторое время он сидел молча, все так же боком к Гоге, и его горбоносый профиль с длинной шеей и выпуклыми, полуприкрытыми, как у засыпающей птицы, глазами четко вырисовывался на серебристом шелке стены. Выражение лица было недоумевающе-грустное, как бы жалеющее, и это укололо Гогу, хотя он понимал, что подобное выражение вообще характерно для Джавахадзе, человека с идеалами и принципами, тонкого и щепетильного, но умеющего трезво смотреть в глаза обстоятельствам, которые редко бывают благоприятны к людям его склада.

Гога молчал, не решаясь задавать вопросы. Он уже знал ответ, и это его огорчало. «Выходит, я плохо разбираюсь в поэзии. Вовка Абрикосов восхищался, вот мне и показалось, что стихи хорошие. Нет у меня своего мнения», — подумал он с огорчением.

Джавахадзе повернулся к Гоге и слегка улыбнулся все с тем же выражением, но и подобную улыбку Гога не раз видел у него.

— Любопытно, — заговорил наконец Джавахадзе, — весьма любопытно…

В устах столь сдержанного человека эти слова можно было расценить как одобрение, и Гога воспрянул духом.

— Хорошо, правда? — более весело, чем он на самом деле чувствовал, спросил Гога, неосознанно стараясь своей категорической ремаркой повлиять на собеседника, но тот, словно не слыша слов Гоги, а как бы мысля вслух, заговорил:

— Что ж, поэма написана рукою опытного стихотворца. Есть места, поднимающиеся до уровня истинной поэзии. Но какая категоричность, какая фанатическая уверенность в своей правоте, какое нежелание, а может быть, неумение понять другую сторону. Неудивительно, что они победили.

— Почему же, Коля? Ведь поэма написана, по существу, от лица Опанаса. Ну не от лица, а как бы с его стороны.

— Нет, Гога, это лишь внешнее впечатление. Это прием, искусный прием. Когда сам Опанас думает про себя, что он «катюга», это должно лишь сильнее убедить читателя, что так оно и есть. Ловкий авторский ход, чтоб внушить свою позицию. А она непрочна… — Джавахадзе сделал паузу, и Гога, угадывая дальнейший ход его рассуждений, с удовлетворением, даже гордостью, понял, что Коля сейчас подтвердит его собственный вывод о глубинном смысле поэмы. И действительно, Джавахадзе продолжил:

— Ведь о чем здесь речь? О гражданской войне, а такие войны всегда самые жестокие, беспощадные. Происходит яростная борьба идей, или, как говорят большевики, борьба классов. В руки своих противников попадает командир продотряда. Вы знаете, что такое были эти продотряды? Они забирали у крестьян зерно, их кровью и потом взращенное, их сокровенное достояние. Забирали подчистую. Надо знать, что такое крестьянский труд, когда результат многих месяцев изнурительной, беспросветной работы зависит от какого-нибудь нелепого заморозка или града, надо понять психологию крестьянина. И вот является из города этакий фрукт во главе отряда, сам с двумя наганами за поясом, зачитывает какую-то бумажку, малопонятную, неизвестно от кого исходящую (вспомните, ведь прочно утвердившейся, всеми признанной власти тогда еще не было!), и ты изволь отдать ему все зерно, все, чем должна жить твоя семья до будущего урожая! А не отдашь, так он тебя тут же ставит к стенке, иногда в твоем собственном дворе, на глазах твоей семьи. Как это все в глазах крестьянина выглядит? Попробуйте поставить себя на место того же Штоля-колониста, про расстрел которого Коганом прямо говорится в поэме. А ведь Опанас — крестьянский сын, для него командир продотряда — злейший враг. Что ж удивляться, если, захватив Когана, он его тоже ставит к стенке? Удивляться здесь надо, что в нем все же находится капля благородства, и он предлагает комиссару бежать: «Промахнусь — твое счастье, попаду — уж не взыщи!» Хоть какую-то надежду ему оставляет. А ведь те, другие, единомышленники Когана, когда Опанас оказался в их руках, ему такого шанса не предоставили.

«Да ведь и я так считаю, только выразить логично не умею», — подумал Гога, а Джавахадзе вновь заговорил:

— Багрицкий пытается убедить читателя: мы расстреливаем — это правильно, это хорошо. Нас расстреливают — это плохо. Это, извините меня, мораль готтентотов… Так в цивилизованном обществе не рассуждают. Надо и за противником признавать какие-то права. Хотя бы право на собственное мнение, иначе… — Джавахадзе махнул рукой, — иначе мы видим, что получается. — И вдруг резко изменившимся тоном, как бы заметив что-то такое, чего раньше не различал, Джавахадзе добавил: — И ведь знаете что? Только такие и побеждают. Те, кто твердо уверен в своей правоте. Идут вперед без колебаний и сомнений, твердо знают, в чем заключается их цель. И не затрудняют себя выбором средств.

В словах Джавахадзе, в самом их тоне зазвучало уважение, и это поразило Гогу. Он знал, что Джавахадзе отрицательно относится к большевикам. В этом духе он и задал вопрос.

— Я не говорю вам, что они мне симпатичны, что я готов с ними примириться. Но надо уметь объективно оценивать факты. Если выносить суждения, основываясь на личных симпатиях и антипатиях, мы недалеко уйдем. Большевики умеют работать, умеют добиваться своего. Посмотрите, сколько у них делается, сколько заводов строится! Сталин выводит Россию в первые ряды держав. Еще десять — пятнадцать лет, и с ними все будут вынуждены считаться.

— А что же будет с Грузией?

Джавахадзе горестно вздохнул.

— Значит, нет никакой надежды, нет у нас будущего? Не могу с этим согласиться. Грузия была, Грузия будет! — вскричал Гога, сам, однако, чувствуя, что эмоции в нем звучат сильнее, чем здравый смысл.

— Надежда всегда есть, — не слишком веря себе, ответил Джавахадзе. — Мир стоит перед большими событиями. В Германии у власти Гитлер, они там мечтают о реванше, о перекройке карты Европы. В Италии Муссолини с его навязчивой идеей возрождения Римской империи. В России — Сталин… Это все несовместимые факторы. Столкновение неизбежно, хотя сейчас невозможно предугадать, как разложатся силы. Надо еще помнить Японию. Тоже большая сила.