Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Gordéloff, je vous félicite de tout mon cœur! [24] — Горделов, я вас поздравляю от всего сердца! (франц.) — немного напыщенно, хотя вполне искренне произнес на ближайшей тренировке Симон Чжу — правый защитник и капитан футбольной команды университета. — C’est un succès brillant! [25] — Это — блестящий успех! (франц.)

— Merci, mon vieux! [26] — Спасибо, старина! (франц.) — растроганно ответил Гога, не преминув, однако, ввернуть недавно подхваченное словечко.

— Что такое ты там написал? — с обычной сдержанной улыбкой, но серьезными глазами спросил Стольников.

Группа русских студентов окружила Гогу на аллее между корпусами. Среди них Гога не без удовольствия заметил Скоблина, державшегося позади других.

— Да ничего особенного, — смущенно пожимал плечами Гога, в присутствии Стольникова всегда чувствовавший себя неуверенно.

— Ну, а все же? Какая была тема?

Это спросил Родин. Гога посмотрел на него и, убедившись, что вопрос задан без намерения пустить шпильку, стал с готовностью рассказывать.

— Вот видишь, вам уже в семнадцатом веке плохо было, — словно продолжая начатый спор, сказал Родин.

— Да, нам было очень плохо в семнадцатом веке, мы нуждались в помощи, но ниоткуда ее не получили! — с вызовом ответил Гога. — Потому мы и оказались на грани гибели в восемнадцатом веке.

Скоблин, хмыкнув, отошел своей деревянной походкой, которая ему самому казалась четким военным шагом, и двинулся один к выходу.

Вернувшись домой, Гога не удержался и засел за внеочередное письмо в Харбин. Он писал, испытывая неловкое чувство: «Расхвастался! Ведь когда по философии с треском провалился, небось не писал?» — «Да, но я на следующем экзамене исправил — получил семнадцать!» — «Ну и что же? Ведь шестерка-то была? А ты о ней ни гугу!»

Гога перестал писать и задумался. Был момент, когда он чуть не скомкал листок. В конце концов он оставил письмо недописанным и пошел к Журавлевым ужинать. Дело решил Михаил Яковлевич. Всегда молчаливый, не вмешивающийся в чужие дела, он, посасывая свою неизменную трубку, спросил:

— А ты матери-то написал?

— Нет, — ответил Гога.

— Напрасно. Напиши. Им ведь приятно будет.

В тот же вечер Гога дописал письмо и, уже не считая себя хвастуном, опустил в почтовый ящик.

Приближалась Пасха, в этом году она приходилась на середину апреля. Было довольно жарко. Как всегда на юге, переход от зимней погоды к летней совершился в несколько дней.

Сезон весенних скачек на Рейс-Корсе уже открылся, и, следовательно, согласно существовавшей в Шанхае традиции, мужчинам можно было надевать белые костюмы, женщинам — летние платья. Гоге тоже хотелось быть не хуже других, но у него не было белого костюма, и он начал носить свой единственный летний — светло-бежевого цвета. Кока убеждал его:

— George, тебе необходим белый костюм. Real gentleman ought to have one! [27] Настоящему джентльмену следует иметь такой! (англ.)

Называя кузена на английский манер и вставляя в свою речь английские фразы, Кока считал, что это придает ему в глазах окружающих больше солидности, и нельзя сказать, чтобы он был полностью неправ. Но Гогу эта манера раздражала, и хотя говорил он по-английски не хуже Коки, упорно отвечал ему только по-русски. Больше всего он боялся, чтоб его не приняли за одного из тех, кто пытается сойти за иностранца, а таких в Шанхае было много.

Но в отношении того, как одеваться, Гога с кузеном не спорил, тут он признавал его авторитет.

— Да, надо будет заказать белый костюм, — согласился он на убеждения Коки. — Сколько он может стоить?

— Смотря из чего. Из palm-beach [28] Палм-бич — название материала. долларов сорок стоит.

— Ну, столько у меня нет.

— Так в рассрочку можно. Я тебя сведу к Конгу, — солидно сказал Кока, и даже лицо у него приняло соответствующее выражение. — Десять долларов даешь сразу, пять через неделю, когда костюм будет готов. Остальное — по пять долларов каждый месяц.

— А из сайгонского полотна нельзя?

— Из Saigon linen? — опять ввернул Кока, изобразив на лице задумчивость, и на самом деле размышляя над вопросом, который считал важным. — Что ж, можно и из Saigon linen. Будет стоить долларов двадцать пять.

— Вот это — другое дело! — обрадовался Гога.

— Да, но это второй сорт, second rate, — добавил он, будто Гога мог не понять того же выражения по-русски.

Гога вздохнул: что и говорить, костюм из палм-бич — высший класс, и денег у него достаточно: из дому как раз прислали ровно сорок долларов на костюм. Но Гога непременно хотел сэкономить половину, чтоб весело провести праздник. На русскую Пасху предполагалось party у Игнатьевых. Гога в мыслях употребил именно это слово, потому что русское «вечеринка» к дому Игнатьевых как-то не подходило: там всегда все на иностранный лад. Клава, приглашая, вскользь упомянула, что и старшая сестра будет дома в этот вечер. Присутствие Зои делало приглашение Клавы особенно заманчивым для Гоги. Он надеялся быть в этот вечер ее кавалером. Но это могло повлечь такие расходы, которые были для Гоги не по карману. Зоя, когда разойдется, удержу не знает. Она потащит всех в какое-нибудь дорогое кабаре, начнет заказывать дорогие напитки. К этому надо быть готовым, и Гога, прикинув в уме, решил, что двадцати долларов на его долю будет вполне достаточно. Такой суммы за один вечер ему еще никогда тратить не приходилось, но Зоя стоит того.

В Великий четверг Гога отправился в местный русский собор на чтение двенадцати евангелий, как каждый год, сколько себя помнил. Служба начиналась в семь часов вечера, было совсем светло и на Авеню короля Альберта происходила обычная суета. Никому не было дела, что для Гоги и еще для тридцати тысяч русских, греков, грузин наступает великий праздник, когда все низменное, обыденное, суетное должно отступить и дать место благостным движениям души, когда следует вспомнить о вечном и действительно важном. Должно отступить, но… отступает ли? Вот на рикшах проехали две сильно накрашенные девицы, явно dancing girls с привычным эскортом — американскими матросами в круглых белых шапочках, лихо сдвинутых на затылок, — признак того, что ребята при деньгах; в противном случае шапочки были бы надвинуты низко на лоб. Значит ли что-нибудь для этих девушек надвигающийся праздник, помнят ли они, что идет Страстная неделя? Да, Страстная неделя… Какого благолепия, величавой торжественности полны эти дни в Харбине! Гоге стало грустно. В Харбин, в Харбин! Остро захотелось ему в город своего детства, к отцу и матери, так легкомысленно покинутым милым улицам тихого, доброго города, где ты знаешь всех и все тебя знают, где тот факт, что ты сын Ростома Георгиевича Горделова, открывает тебе все двери, где к каждому можно обратиться по-русски, и каждый тебе ответит по-русски, где, чтобы тебя уважали, не нужно притворяться иностранцем или более богатым, чем ты на самом деле есть. Скорее бы лето, а там и поездка домой. Мама пишет, что вопрос о его приезде на два месяца решен, все дома по нему соскучились. А уж как он сам хочет их видеть!