Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Отрицательная сила, злая сила, — с нажимом произнес Гога.

— Совершенно верно — злая сила, нам ли этого не знать. Но сила большая. И потом ведь есть еще демократические страны: Франция, Англия, Америка. О них тоже нельзя забывать. Особенно Франция. Это нация с большими традициями, с блестящей военной историей. У нее сильнейший в мире воздушный флот.

— Выходит, война неизбежна.

— Боюсь, что — да. Война — большое несчастье. Вы знаете, что сказал маршал Фош в своей книге воспоминаний? «Человек, увидевший воочию ужасы войны, никогда не будет к ней стремиться». Но увы, она неизбежна, слишком уж противоречивые силы вышли на авансцену истории. Тогда все и решится. И наша судьба — тоже.

Разговор, как это часто бывает, сойдя с четкой колеи, ушел постепенно и от первой, и от второй темы, так что собеседники этого и не заметили. Джавахадзе, знавший в Европе многих участников мировой войны, охотно рассказывал Гоге то, о чем слышал в свое время сам. У них, несмотря на значительную разницу в возрасте, была общая черта — оба выше всех качеств в мужчине ценили воинскую доблесть. И не было для Гоги большего наслаждения, как слушать рассказ о боевых подвигах знаменитого французского летчика Гинюмэ и особенно о том, что, когда хоронили этого безгранично храброго человека, с другой стороны фронта прилетел германский ас Рихтхофен, совершил круг над местом захоронения и, снизившись до предела, сбросил венок из живых цветов на могилу вчерашнего противника, а французы, зная, что это Рихтхофен, тем не менее дали ему спокойно удалиться.

В минуты, когда Джавахадзе рассказывал подобные эпизоды, худое, смуглое лицо его принимало выражение строгое и вдохновенное, глаза начинали светиться сдержанным восторгом. Чувствовалось, что рассказ о чужих подвигах и благородстве волнует его самого до глубины души. Это состояние передавалось Гоге, и он проникался любовью и уважением к Джавахадзе. «Не он ли тот человек, который приведет Грузию к независимости и свободе?» — не раз задавал себе вопрос Гога.

Занятия в университете между тем шли своим чередом. Гога продолжал общаться все с теми же товарищами. Мало что изменилось в его отношениях с ними, только со Скоблиным они сторонились друг друга и лишь сухо здоровались. С Варенцовым же Гога сблизился даже теснее, чем прежде, хотя тот не выполнил своего намерения выйти из студенческой корпорации. Это и огорчало Гогу втайне и вызывало удовлетворение: ведь он сам отговорил приятеля порывать с корпорацией. Ему не хотелось, чтоб Шура оказался в изоляции. Ему бы ухода не простили.

В ученье у Гоги в тот год произошли два события, своей полярностью уравновесившие одно другое. На экзамене по философии он получил «шесть» по русскому счету, полновесную единицу. Поскольку Гога учился довольно хорошо, на эту оценку обратили внимание многие студенты — как русские, так и китайцы — и сочувственно спрашивали, что случилось. Гога, сконфуженно улыбаясь, одним отвечал коротко и маловразумительно, что да, мол, сплоховал, слабо подготовился, другим же, которые были ему ближе и мнением которых он больше дорожил, объяснял все подробно. Лектор по философии — отец Граммон, человек суровый и требовательный, задав Гоге несколько вопросов по курсу, понял, что имеет дело со студентом довольно развитым, но склонным относиться к его предмету, который он считал основой человеческого познания, легковесно. Такого рода людей отец Граммон, в свое время ради религии отказавшийся от многих благ жизни, не любил. И потому, отринув учебный курс, отец Граммон затеял с Горделовым беседу, в ходе которой доказал, что Бога не существует. Монах на самом деле, конечно, так не считал и в цепи логических построений имелся серьезный изъян, который Гоге предстояло выявить. Сделать этого Гога не сумел — философия редко занимает интересы человека в ранней молодости. Гога знал о пяти доказательствах Аристотеля, слышал о теоремах Спинозы, но не дал себе труда ознакомиться с ними по первоисточнику. Для того чтобы прилично сдать философию, он считал достаточным добросовестно проштудировать записи аудиторных лекций. Где уж ему было тягаться в искусстве метафизической риторики с монахом, окончившим Духовную академию ордена иезуитов! И, поставленный в тупик рассуждениями отца Граммона, прекрасно понимая, что от него ждут опровержения в каком-то звене порочного доказательства, Гога молчал, впав в полное замешательство. Такого хода со стороны экзаменатора он никак не ожидал и ни о чем подобном не слышал. Он видел перед собой угрюмого седого старика, бескомпромиссно смотрящего на него сквозь стекла очков и, казалось, проникающего во все закоулки души, знающего все его греховные побуждения и поступки и дающего им безжалостную оценку. И Гога почувствовал себя не в силах вымолвить хоть слово.

— Ступайте. Ваши познания в философии совершенно неудовлетворительны, — сухо изрек отец Граммон, и Гога, не помня себя от стыда и отчаяния, вышел.

— Gordéloff! Qu’est се qu’y est arrive? [22] — Горделов! Что случилось? (франц.) — остановил Гогу через несколько дней отец Жермен.

Гога готов был сквозь землю провалиться. Не хватает докучливых вопросов товарищей-студентов, так еще на ректора напоролся! Что за незадача! Чувствуя, что краснеет, и от этого краснея еще сильнее, Гога залепетал что-то маловразумительное, а ректор тем временем, участливо глядя на него своими проницательными глазами, мягко взял под руку и повел по коридору.

Встречные студенты почтительно кланялись и украдкою бросали удивленные взгляды на необычную пару. Очень деликатно и ненавязчиво ректор расспрашивал о злосчастном экзамене, и Гога, проникаясь доверием к доброжелательности этого человека, говорил все свободнее. От него не укрылась улыбка отца Жермена, когда тот услышал, как отец Граммон д о к а з а л, что Бога нет, а Гога не сумел его опровергнуть.

— Но ведь это так просто! — воскликнул ректор с чисто французской непосредственностью и двумя-тремя фразами исчерпывающе объяснил Гоге, в чем именно заключался изъян в рассуждении отца Граммона. — Как же вы сами не нашли опровержения?

Синие глаза ректора смотрели на Гогу с добродушной укоризной, но Гога уже больше не чувствовал смущения и ответил так, как если б его собеседником был близко знакомый человек:

— Вы понимаете, mon révérend père [23] Достопочтенный отец мой (франц.) . , мне никогда не требовалось этого. Я верю в Бога, и мне не нужно никаких доказательств.

— Это делает честь вашему сердцу, — проникновенно сказал отец Жермен, — но обедняет ваш разум. Посудите сами. Мы живем в эпоху, зараженную бациллами неверия, попыток отрицания незыблемых духовных ценностей. Вы — образованный человек, христианин. Вам в жизни не раз придется столкнуться с людьми, которые злостно или по неразумению будут отрицать то, что для вас, да и для всякого серьезного человека с живою душой, составляет основу внутреннего существования. Разве вам не надо уметь разбить их в споре? Показать всю несостоятельность, наивность их доводов? Ведь не исключена возможность, что при вашем разговоре будут присутствовать менее образованные, не вдумчивые люди, которых вы, победив в споре, удержите от вступления на пагубную стезю.