Леван Хаиндрава - Очарованная даль

«Да, да, он прав, — подумал Гога, слушая монаха. — Нужно больше заниматься философией, больше читать серьезных книг. Ведь это так интересно, в конце концов…»

И Гога тут же постановил себе в течение года прочитать и Спинозу, и Декарта, и Руссо, и Канта, и Гегеля. Ведь все эти книги имеются в университетской библиотеке. Надо развивать свой ум, надо больше интересоваться серьезными вещами — время идет, а сколько его уходит на всякие пустяки: спорт, кино, танцы, девчонок.

Но благие намерения Гоги оставались неосуществленными. Он брал книги великих философов, пытался вникнуть в них, но текст изобиловал специальной терминологией и не трогал его, да и понять все до конца было трудно. Абстрактное мышление было чуждо Гоге. Он искал в философских книгах конкретные, четко сформулированные ответы на конкретные вопросы, а вместо этого погружался в дебри умозрительных формулировок, игру абстрактных презумпций и постулатов. Откладывая книгу в раздражении — иногда на себя, за свою неразвитость, иногда на автора за невразумительность, порой на обоих, — он сознавал, что ни на йоту не приблизился к пониманию основных проблем бытия, разумению причин и целей жизни в высшем смысле. И тогда, раздосадованный и униженный, он говорил себе: «Ну и к черту! Буду жить, как живется! Наверное, никто ничего в этом не понимает, только делают вид!» Но он чувствовал, что это слабое утешение и что все же есть люди, пусть их немного, разумению которых и Кант, и Гегель доступны.

Ближе к концу года произошло другое событие, прямо противоположное первому. Был письменный экзамен по истории, тема: «Тридцатилетняя война». Профессор — молодой монах отец де Лэф, человек требовательный, необщительный, вечно погруженный в себя, объяснил студентам, что вопрос этот слишком обширен для письменной работы, на которую отводится всего четыре часа.

— Поэтому каждый экзаменующийся волен выбрать один какой-нибудь период и писать о нем, но уже обстоятельно, — говорил отец де Лэф, встав и обводя студентов взглядом, который был устремлен не из себя, а в себя.

Гога знал историю Франции очень хорошо, еще со времен близости с Калиновским в гимназии, но тут решил писать о шведском периоде. Причин было две. Во-первых, он не одобрял участия католической Франции в войне на стороне противников католического императора, а во-вторых, он и шведский период знал хорошо: как раз недавно прочитал книгу о блестящих кампаниях Густава-Адольфа и понимал, что может этим выделиться из общей массы экзаменующихся, которые наверняка все будут писать о действиях французских войск. Ведь именно эта сторона была лучше всего освещена в лекциях.

Отец де Лэф, знакомясь с работами студентов и дойдя до Гогиной, с удивлением обнаружил незаурядное знание предмета. Студенты ошибались, считая, что отец де Лэф никогда ничего не видит и даже вряд ли помнит их в лицо. У него была даже тетрадь, куда он заносил впечатления и мнения о своих слушателях, и если китайцев действительно не всех узнавал, то уж иностранцев помнил отлично. О Горделове у него мнение было среднее. Как и отец Граммон, он считал, что это студент не без способностей, неплохо развитый, но слишком поглощенный усладами жизни и большого рвения к наукам не проявляющий. Отсюда отец де Лэф делал вывод, что Горделов вряд ли серьезно интересуется его предметом и будет учиться достаточно хорошо, но и только.

Теперь же, перечитывая текст Гогиной работы, он сперва с удивлением, а потом с уважением и даже некоторой долей раскаяния убеждался, что был несправедлив к студенту. Работа указывала не только на хорошо освоенный конкретный материал и недурной стиль изложения, но и на основательные знания предмета в широком объеме, выходящем за рамки истории Европы XVII века. Например, при упоминании о странной пассивности Оттоманской империи в освещаемый период, в работе указывалось, что причиной тому была поглощенность османов борьбой с Персией за влияние в Закавказье.

«Откуда он это знает? — спрашивал себя отец де Лэф, который, как и все европейцы, допускал ту ошибку, что считал историю Европы историей всемирной, позволяя себе игнорировать события порой эпохальной важности, происходившие за пределами хорошо изученного, но малого материка. А без знания этих событий невозможно было понять многое из того, что происходило в самой Европе. — Надо будет проверить…»

И отец де Лэф отодвинул тетрадь Горделова в сторону. Вечером, обложившись книгами, взятыми из библиотеки, отец де Лэф с интересом перечитывал работу и убеждался, что приводимые сведения соответствуют действительности.

— Восемнадцать, — решил про себя строгий в оценках профессор, у которого и шестнадцать-то получить было трудно. Когда же он прочитал, что талантливый шведский генерал Торстенсен, поражавший Европу своими быстрыми переходами, благодаря чему ему удавалось одерживать яркие победы, был паралитиком и его переносили на носилках, — факт, о котором сам отец де Лэф не знал, — он развел руками и, посидев минуты две в размышлении, схватил перо, обмакнул его и решительно вывел под работой небывалую оценку: девятнадцать!

— Брат мой, не переоцениваете ли вы знания этого молодого человека? — с сомнением, но как всегда душевно, спросил молодого монаха ректор.

— Он знает вопрос лучше меня! — с необычайной для себя горячностью воскликнул отец де Лэф. Как многие, внешне невозмутимые и замкнутые люди, отец де Лэф обладал горячим темпераментом, но обычно держал его в узде. В тех же редких случаях, когда темперамент его прорывался наружу, удержу ему не было. Сейчас был как раз такой случай, и ректор, человек проницательный и тонкий, сразу понял это и решил больше не спорить.

— Ну что ж, раз заслужил — пусть получает.

— Но откуда у него такие знания по истории Ближнего Востока? — не успокаивался отец де Лэф.

— Ну, это очень просто. Он ведь грузин, — объяснил ректор.

— А, тогда понятно, — почти разочарованно протянул отец де Лэф. — Ничего удивительного.

— Тогда, может быть, все же восемнадцать поставим? — с улыбкой спросил ректор.

— Нет, почему же, — не заметив шутки, возразил историк. — Знания его значительно превышают требования программы. Именно девятнадцать будет справедливой оценкой.

— Быть по сему! — энергично тряхнул головой ректор, и длинная, рыжеватая борода его от этого жеста уперлась в грудь и даже переломилась в средней своей части.

Сенсация была большая, она затмила печально памятный конфуз с философией. У табло все время толпились студенты, показывая друг другу невиданную оценку. Китайцы с других факультетов, не знавшие Гогу в лицо, спрашивали, который это из иностранцев.

— А тот, что вратарем играет, — отвечали знающие.