Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Они расстались на углу Рут Валлон и Рю Пэр Робер. Отсюда до дому Гоге оставалось всего полквартала. Однако ему страшно было думать о том, чтоб провести вечер одному в маленькой комнате. Что делать? Как хорошо было бы сейчас встретить Колю Джавахадзе, поговорить с ним! Именно Джавахадзе, больше никого не хотел он видеть сейчас. Но не идти же к нему домой — они домами не общались, да он и не знал точного адреса Коли. Куда же пойти? К Игнатьевым? Нет, и они сейчас не подходили: не та тональность. Сергея наверняка не застанешь — по воскресеньям он дома не сидит, Зоя в отъезде, да если б и была, что толку? У нее своя жизнь, свой круг. Клава? Она, если окажется дома, конечно обрадуется, будет чирикать на своем невообразимом полурусском-полуанглийском наречии так же оживленно и так же бессмысленно, как птичка, но о чем с ней говорить? О последнем фильме Кларка Гэйбла? К Журавлевым? Нет, и не туда. Тетя Оля тотчас заметит его настроение, начнет расспрашивать, а что ей расскажешь?

Гога постоял, подумал и вдруг решил идти в Аудиториум. Там всегда полно народу, там наверняка окажется кто-нибудь из знакомых.

Мысль оказалась удачной. В этот воскресный вечер народу в Аудиториуме было полным-полно, игры проходили оживленно, а в высшей группе заняты были Рамос и Арана, любимцы Гоги. Его подмывало сыграть, но верных ставок он не видел и решил воздержаться, просто с интересом наблюдал за играми, и его тягостное настроение почти развеялось.

Гога стоял, опираясь о барьер и сетку, отделявшие игровую площадку от мест для публики, и смотрел на центральную ложу. В ней сидела ослепительная жена хозяина Аудиториума, мадам Терьян, в небрежно накинутом на плечи паланкине из такого меха, какого Гога никогда не видывал и названия которому не знал. Про этот паланкин старик Гурвич говорил, что ему цены нет, а он в мехах толк знал. С того места, где стоял Гога, лицо мадам Терьян отчетливо видно не было, лишь отливали платиновой компактной массой ее роскошные волосы, да моментами вспыхивал, словно прожектор, переливаясь всеми цветами спектра, большой бриллиант на пальце. Мадам Терьян было не меньше сорока, но она являла собой объект вожделенных мечтаний всех молодых завсегдатаев хай-алая. Гога не составлял исключения, особенно после того как от того же Гурвича услышал, что она была вывезена своим нынешним мужем из какого-то каирского притона. Какой она была национальности, никто не знал, говорила она обычно по-французски и, как все в Шанхае, немного по-английски. Сзади нее в той же ложе безотлучно находился худощавый молодой итальянец, голубоглазый, со светлыми вьющимися волосами. Гога был с ним немного знаком и считал славным малым. Итальянец, однако, как утверждали, мог с расстояния в двадцать метров попасть из парабеллума на выбор в правый или левый глаз указанного ему человека. Ныне он работал телохранителем у четы Терьян, а в прошлом был членом шайки генуэзских контрабандистов.

— Гошка! Здорово! — услышал Гога радостный возглас у себя над ухом, и кто-то крепко хлопнул его по плечу.

Он обернулся. Перед ним стоял Абрикосов — харбинский приятель, с которым они когда-то вместе посещали секцию бокса. Крупный, белолицый, с ярко-красными толстыми губами, очень добродушный, Вовка Абрикосов всегда был симпатичен Гоге, хотя близко они не сошлись — жили в разных районах и круг друзей имели разный.

— Вовка! — искренне обрадовался Гога. — Какими судьбами? Давно приехал?

— Да я уж три месяца здесь. Вот устроиться все никак не могу.

— Куда думаешь?

— Да кто его знает! В Волонтерский корпус не хочется — кабала. А в офис без связей не устроишься. Пробовал к Моллеру, охранником на пароход, были вакансии, да опоздал. Когда пришел — уже набрали. Сам знаешь: свято место пусто не бывает.

— Ндаа… — протянул Гога, стараясь таким неопределенным звуком выразить сочувствие, но понял, что этого мало, и спросил: — А что, хорошо там платят?

— Да, неплохо: сто сорок в месяц, а в рейсе харч и бонус [21] Премиальные. . Жить можно.

Условия действительно были приличные, а риск небольшой. Пиратство в южно-китайских морях все больше уходило в прошлое.

— Ну как в Харбине? Ты оттуда? — переменил тему Гога.

— Нет, я из Тянцзина. Год там прожил. Да не понравилось мне там. Английский город. Скука. В десять часов вечера человека на улице не встретишь.

Гога был разочарован. Он надеялся услышать о Харбине, расспросить о знакомых. Абрикосов, однако, кое-какие новости имел.

— В Харбин теперь и не суйся. Японцы всех в бараний рог скрутили. Жандармерия, военная миссия. Ну, в общем, сам понимаешь.

Гога понимал не очень — только полтора года прожил при новом режиме в Харбине, но согласно кивал. Он и до Абрикосова был наслышан о новых порядках в Харбине. Представить себе, что говорить свободно, высказывать свое мнение по любому вопросу стало в Харбине опасно, ему из Шанхая, где даже документов не требовалось, чтоб жить, было трудно, и он, если и поругивал японцев, то больше за компанию, из солидарности с говорившим, в числе их Абрикосов был далеко не первым.

Когда игры закончились, они вышли вместе. Стоял промозглый вечер, вокруг уличных фонарей теплыми, мутными пятнами расплывались желтые ореолы, за углом, на Авеню Жоффр вагоновожатый задержал свои вагоны, чтоб впустить выходящих из Аудиториума, рослый француз-полицейский из отдела движения пытался как-то упорядочить разъезд, щедро раздавая подзатыльники рикшам, рискующим попасть под колеса автомобиля. Картина для Гоги привычная.

У него разыгрался аппетит, и он не прочь был заглянуть в столовую тети Сары на Рут дэ Сер, где за сорок центов можно было получить порцию сосисок с капустой, стакан чаю и кусок орехового струделя. Но и расставаться с Абрикосовым не хотелось — когда еще с ним встретишься. Пригласить поужинать? Хватит ли денег? В кармане лежит доллар, а кто его знает, что Вовке вздумается заказать. Правда, тетя Сара поверит в долг до первого числа, но задалживаться не хотелось.

Размышления его прервал Абрикосов.

— Послушай, Гога, ты куда сейчас? — обратился он и, не дожидаясь ответа, предложил: — Пойдем ко мне. Я тут недалеко, на Рут Груши. Покажу мировые стихи. Новые…

— Твои? — спросил Гога живо.

Он был высокого мнения о стихах Абрикосова, которые слышал в Чураевке, в свой последний год в Харбине. Они нравились ему тем, что напоминали Гумилева. Впрочем, как раз за это, помнил Гога, и раскритиковал тогда Абрикосова строгий Петеревский.

— Нет. Нового поэта. Ты о нем наверняка не слышал.

— Какой, как фамилия? — почувствовав себя немного задетым, спросил Гога.

— Не знаешь ты его. Наверняка не знаешь.

— Почему же не знаю? — совсем уж обиделся Гога.