Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Вот, Саша, познакомься. Это Гога… — Биби споткнулась и вопросительно посмотрела на своего протеже.

— Горделов, — подсказал Гога.

— Да, да, Горделов, — будто знала фамилию, но случайно запамятовала, договорила Биби. — Стихи любит и, кажется, понимает.

Гога смутился и покраснел.

— Вот как? — с любопытством вглядываясь в юношу с высоты своего роста, отозвался Вертинский и протянул свою мягкую, крупную руку. Гога с благоговением ее пожал. — А сами не пишете?

— Нет, что вы, — испугался Гога и хотел добавить, что у него сестра поэтесса, но почему-то застеснялся и промолчал.

Вертинский засмеялся.

— Нет за вами такого г’еха?

— Нет, — преодолевая смущение, принял шутку Гога.

— А я вот — г’ешен, — грассируя, вздохнул Вертинский и принял сокрушенный вид. У него были странные отношения с буквой «р». В одних случаях он ее почти не выговаривал, в других, обычно на ударном слоге, наоборот, раскатывал очень звучно, по-вороньему, будто деревянный шарик пускал по ступенькам.

Вертинский между тем сменил тему и обратился к Биби:

— А где же Лида?

— Она на работу поехала, — ответила та.

— Ты ведь обещала мне Лиду на сегодняшний вечерр, — укоризненно протянул Вертинский.

— Уговаривала. Не удалось. Не могу, говорит, третий день подряд на работу не выходить. Хозяин сердится.

Вертинский грустно покачал головой.

— Что же это ты, д’уг мой, е’ундовину споррола… Я так надеялся…

— Ничего, Сашенька, тебя сегодня Тоня утешит, — улыбнулась своей косой улыбкой Биби и весело посмотрела на Гогу.

— Ну, конечно, утешит… Там Жорка зубами вцепился. Он ведь как пес, кото’ый г’ызет кость. В такие минуты к нему не подходи, укусит!

Но долго горевать по поводу отсутствия Лиды Вертинский не стал.

— Ну, что пить будете? — обратился он ко всем.

— Дед, ты… — Жорка сделал выразительный жест. — Сегодня я хозяин. Варечка, — схватил он за руку проходившую мимо официантку. — Принеси нам, милая, горло промочить.

— Как всегда? — спросила официантка.

— Как всегда, — ответил Кипиани, но, спохватившись, обратился к спутникам, — а может быть, что-нибудь другое?

— Нет, нет, — раздались возгласы, — как всегда.

— Совсем от ррук отбился младший любимый, — покачал головой Вертинский. — Своевольничает. Ста’иков не слушается. Прросто беда с ним.

Гога в присутствии знаменитого певца снова почувствовал себя скованным и сидел молча, слушая и наблюдая. Через несколько минут вернулась официантка с подносом. «Как всегда» оказалось водкой, в которую каждый доливал по вкусу кока-колы и накладывал кубики льда.

Вертинский в этот вечер свою программу уже закончил, но оставались еще цыгане Петровы. Вскоре они и вышли.

Гога никогда не считал себя поклонником цыганского искусства, вероятно, потому что не пил и состояние опьянения было ему неведомо. И сейчас он не понимал тех, кто так оживился при нестройных звуках резких, порою просто грубых голосов цыган. Ему даже казалось, что у некоторых из присутствующих это все напускное: известно, что в свое время русская знать увлекалась цыганами, вот и считается хорошим тоном восхищаться ими. Но когда пошел танцевать Шурка Петров — вожак группы, маленький, жилистый цыган, Гога понял, что не все у них «липа». Шурка танцевал великолепно: пластика, легкость, техника и — главное в цыганском танце — превосходное чувство ритма подымали его выступление до уровня настоящего искусства. Больше всего импонировала его собственная неподдельная увлеченность танцем. Чувствовалось, что сейчас он не р а б о т а е т, а получает удовольствие.

— Ээх! Иих! — взвизгивали цыганки, убыстряя ритм аккомпанемента. — Пошевеливай, ромалэ!

— Сапожек не жалей, Шурра! — в тон им воскликнул, улыбаясь, Вертинский. — Князь новые купит!

Шурка осклабился и, продолжая выбивать четкий ритм вместе с вскочившей со своего места молодой партнершей, тоже шедшей в чечетке, подплыл к столику, за которым сидела компания.

Кипиани полез в карман и, достав из пачки крупную банкноту, сжал ее в комок, чтоб лучше летела, и швырнул под ноги танцорам. «Так, наверное, кутили в старое время у «Яра», — подумал Гога, начиная проникаться общим настроением. Он даже налил было себе водки почти полстакана, но вкус ее, вместе с пахнущей целлулоидом кока-колой, оказался настолько противным, что он не сумел заставить себя выпить стакан до дна, хотя ему вдруг захотелось слегка захмелеть.

— Вы делаете успехи, — одобрительно улыбнулась с другого конца стола Биби, а Дальская, словно заметив его впервые, повернулась к нему и спросила:

— Вы танцуете? Давайте разомнемся немного, а то от этих пропойц толку не дождешься.

Кипиани, услышавший ее, сделал страшное лицо и показал кулак, а Карцев все с тем же серьезным выражением лица, с которым он пускал свои реплики, проговорил, сокрушенно покачивая головой:

— Вот вам, пожалуйста. Пустили козу в огород. У нас тут тихий, семейный вечер, а он Тоню совращать вздумал.

Несмотря на то, что веселье было в разгаре, ресторан в половине одиннадцатого все же закрыли: с одиннадцати вечера движение по улицам разрешалось только по пропускам и на этот счет у французов было строго. Гога с сожалением выходил из «Ренессанса» — время прошло быстро, и когда еще он попадет в такую компанию? Но не тут-то было. Никто и не собирался расходиться.

— Ну, куда теперь? — спрашивал Жорка.

В этот момент к нему подошел молодой цыганенок и пытался что-то передать. Жорка царственным жестом отвел его руку:

— Не надо, не надо. Я сегодня богатый, — бросил он небрежно.

Оказалось, что это Шурка Петров прислал обратно ту купюру, которую Жорка бросил ему под ноги. Так иногда делалось с в о и м и людьми, для того чтоб подхлестнуть постороннюю публику делать то же.

Стоя на тротуаре, компания обсуждала, куда ехать дальше. Назывались места, находящиеся в западных, китайских районах города, где комендантский час соблюдался не так строго.

Кто-то, очевидно, желая угодить Вертинскому, назвал «Джессфильд-клуб», но он неожиданно отверг эту идею. Он же отклонил и «Фаррен» — самый дорогой ночной клуб со стриптизом, причем выдвинул своеобразный довод:

— Я люблю, когда женщина рраздевается для меня. Когда же она делает это для всех однов’еменно, я не нахожу в этом ничего инте’есного.

К огорчению Гоги, еще не видевшего стриптиза, «Фаррен» сорвался.

Поехали в «Аризону» — уютное место, где играл небольшой оркестр, составленный из европейских музыкантов.

— Те’петь не могу аме’иканский джаз, — говорил Вертинский. — Он меня выводит из ррравновесия. Я глохну от него.

Пока на двух такси доехали до «Аризоны», Гришка Полонский, совсем захмелевший еще в «Ренессансе», где-то потерялся, зато уже на месте компания пополнилась двумя эффектными блондинками и сопровождавшим их мужчиной неопределенного возраста и национальности. Чьи это знакомые, разобраться было трудно, да никому и в голову не приходило. Уже в третьем часу ночи появилась Лида. Вертинский оживился, повеселел, стал рассказывать анекдоты, разыгрывал сценки в лицах. Все смеялись и пили, пили и смеялись, иногда танцевали. Потом — Гога не заметил, в какой момент, потому что танцевал с одной из приблудившихся блондинок — Вертинский ушел, уведя с собой Лиду и Биби. Исчез, словно растворился, Карцев. Тут выяснилось, что все проголодались, и компания, больше чем наполовину обновленная, поехала куда-то, где можно еще было сносно поесть. Оттуда Кипиани уехал с Дальской, блондинки вывели под руки совсем осоловевшего кавалера, усадили в такси и увезли, и Гога остался один. Он расплатился из денег, оставленных ему Жоркой, и вышел на улицу.