Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Подходили и пожимали ему руку многие знакомые и незнакомые, и Гоге было приятно, что так много людей явилось почтить память его отца, хотя тоска невыносимым грузом давила на сердце. Подошел к нему неожиданно оказавшийся тут же старик Гурвич и, сжав обе его руки повыше локтей, сказал тихо, как будто поверял сокровенную тайну:

— Я знал вашего отца. Это был человек. Для него не было ни эллина, ни иудея.

«При чем тут эллины?» — подумал было Гога, но вспомнил, что это слова из Священного Писания. И из всего, слышанного в тот день, они запомнились Гоге лучше всего.

Навеки ушел отец. Снесли на кладбище Луарсаба Пулария. Уплыл в безвозвратное прошлое университет. Переворачивалась страница за страницей, и хотя были эти страницы далеко не равноценны по своему значению и не одинаковы по содержанию, все вместе они выводили Гогу в иную сферу жизни. Начиналась ее новая глава.

Последняя ниточка, связывавшая с прошлым, проявилась в виде короткой официальной повестки из ректората университета, предлагавшей явиться за получением соответствующих документов.

Совсем другим человеком подходил Гога к воротам, на которых золотыми буквами по-французски и по-китайски было написано: «Университет «Аврора» и чуть ниже девиз — «Per Auroram ad lucem» [61] Через зарю к свету (лат.) . .

Гога даже привычный маршрут изменил: не через калитку, выходящую на Рю Массне, которой, к неудовольствию администрации, упорно пользовались студенты, а через главный вход вошел он на территорию. Было приятно узнать, что в связи с ремонтом административного корпуса ректорат вернулся в прежнее помещение, то самое, в которое пять лет тому назад, сопровождаемый Михаилом Яковлевичем, входил он с таким благоговейным трепетом.

И в затененной мощными елями небольшой канцелярии стоял все такой же умиротворяющий полумрак, и все так же, словно шмель, жужжал невидимый вентилятор, и даже как будто в открытое окно доносился все тот же слабый и нежный запах цветов с недалекой клумбы. И — главное — за барьером сидел тот же круглоголовый, коротко остриженный китаец-секретарь в очках и монашеской рясе, которого Гога когда-то принял за отца канцлера.

Со странным чувством смотрел Гога на этого человека. Подумать только, пять лет миновало, целая эпоха! Он, Гога, явился сюда совсем мальчиком, вчерашним гимназистом, а сейчас он уже взрослый, многое познавший в жизни человек.

Сколько событий произошло в его жизни, да и вообще в мире, а монах даже не изменился ничуть и все так же сидит на своем месте. Какую же веру — незыблемую, неподвластную ни сомнениям, ни искушениям, надо иметь, чтоб вот так, не требуя ничего для себя лично, посвятить жизнь маленькому, незаметному, но полезному людям делу! И Гога почувствовал, как в нем поднимается какая-то лучезарная волна уважения к этому тихому, смиренному брату Луи.

Оказалось, что монах помнит фамилию Гоги, и в несколько минут все документы: диплом об окончании университета, гимназический аттестат зрелости, эти годы хранившийся здесь, и какие-то еще бумаги, на которые Гога не взглянул, были аккуратно уложены в красивую картонную папку с тисненым гербом университета и переданы Гоге вместе с пожеланиями счастья и благополучия.

— Отец ректор сейчас у себя. Вам не угодно будет зайти проститься с ним? — учтиво осведомился брат Луи.

В который раз Гога упрекнул себя в недогадливости, в том, что упускает из виду само собой разумеющиеся вещи.

— Да, конечно! — ответил он оживленно, чтоб создать впечатление, что и без напоминания сделал бы это.

Отец Жермен принял Гогу очень приветливо и впервые пригласил сесть, как бы подчеркивая этим, что теперь они переходят на равную ногу.

— Вы приходили за документами? — спросил ректор.

Хорошо было бы ответить, что пришел нанести прощальный визит и поблагодарить за все, но, как всегда, Гога не чувствовал себя способным кривить душой перед этим проницательным и благородным человеком. И потому Гога ответил так, как было на самом деле:

— Да, отец мой.

— Получили все?

— Да, отец мой.

Ректор бросил быстрый, но внимательный взгляд на Гогу.

— У вас грустный вид, Горделов. Что-нибудь случилось?

— Да. У меня большое несчастье. Я потерял отца.

— Потеряли отца? — живо откликнулся ректор, и на лице его выразилось искреннее сочувствие. — Он долго болел?

— Да.

— Бедный мой мальчик. Это действительно большое несчастье… — Ректор на минуту склонил голову, сохраняя молчание. Гога с благодарностью смотрел на него. Он был признателен за то, что не услышал ни одного из тех немощных и потому бесполезных, даже фальшиво звучащих слов утешения, которые высказывают порой самые искренние и добрые люди.

— У вас большая семья? — спросил отец Жермен после паузы. — Кажется, мать и сестра?

— Сестра замужем. Но есть еще младший брат и бабушка.

— Они все в Харбине живут? Вы ведь из Харбина?

— Да, отец мой. Теперь, наверное, сюда переедут.

Опять установилось молчание, и снова его нарушил ректор:

— А как у вас с работой? Нашли уже что-нибудь?

— Пока нет. Кое-куда обращался, но… — Гога не стал вдаваться в подробности.

— А в экономический отдел муниципалитета не обращались? Нет? Напрасно. Там начальник — мсье Тесмар, наш лектор.

Гога опять упрекнул себя за недогадливость. Действительно, как было не попробовать счастья во французском муниципалитете.

— Вот что вам следует сделать… Я сегодня… — ректор на мгновение задумался, — нет, завтра его увижу. А послезавтра утром вы зайдите к нему в отдел. Впрочем, лучше сперва позвоните сюда, брату Луи. Он будет в курсе.

Гога слушал, словно зачарованный. Неужели больше не придется ходить по конторам, искать понимания у незнакомых, в лучшем случае равнодушных людей? И когда у тебя спрашивают, что ты умеешь делать — не знать, что отвечать.

Через день брат Луи продиктовал по телефону Гоге название и адрес, куда ему следует обратиться. Это была крупная фирма «Дюбуа и К°».

— Отец ректор рекомендовал вам обратиться там к мсье Элару от его имени. Это заместитель главного управляющего. Вас будут ждать в четверг в 11.30 утра.

— А как насчет мсье Тесмара? — спросил несколько удивленный Гога. За эти дни он уже привык к мысли, что придется иметь дело с ним.

— Об этом ничего не могу вам сообщить, — все так же учтиво ответил брат Луи.

Поблагодарив монаха и положив трубку, Гога мысленно упрекнул себя за последний вопрос: бестактность! Раз брат Луи больше ничего не сказал, значит, больше ничего и нет. Значит, ректор нашел, что вариант с «Дюбуа и К°» лучше или у Тесмара мест нет.

Дальше все устроилось с поразительной легкостью, в которую даже не верилось после стольких безуспешных обращений в другие места. Мсье Элар, светловолосый, какой-то весь в серых тонах, мужчина средних лет, одетый со спокойной элегантностью человека, всю жизнь носившего дорогие, хорошего покроя костюмы и удобную, изящную обувь, принял его сдержанно и корректно. Он задал ему несколько общих вопросов, видимо, больше желая убедиться, насколько хорошо Гога владеет французским, чем выяснить, что он знает, что умеет. Заканчивая короткую беседу, Элар сказал: