Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— No, I don’t think we have anything for you, — отрицательно покачав головой, проговорил он, продолжая двигаться в глубь коридора. Он шел, глядя прямо перед собой и больше ни разу не взглянул на Гогу. — You should apply to this department [57] — Нет, я не думаю, что у нас есть что-нибудь для вас. Вам следует обратиться в этот отдел (англ.) . . — И он коротким кивком указал Гоге на дверь, мимо которой они как раз проходили.

Гога остановился в растерянности, чувствуя, что кровь приливает ему к лицу и оно буквально пышет жаром. «Опять мордой об пол», — мысленно повторил он где-то слышанное выражение. Для того чтобы получить такой ответ, совсем не обязательно было услышать его от знакомого.

— Ну что? Что он сказал? — окружили Гогу молодые люди на площадке, но Гога чувствовал себя, как в тумане. Ему было стыдно, словно он совершил какой-нибудь недостойный поступок, хотя ни в чем перед ними не был виноват, а перед Осетровым тем более. Он стоял, никого не слыша и ничего не замечая, и лишь старался взять себя в руки. Когда ему наконец это удалось, он решительно сказал себе: «Все! Больше никуда не пойду! Хватит унижений!» И эти категоричные, беззвучные выкрики, хотя в глубине души он понимал их вздорность, вернее, невозможность осуществить, немного успокоили его. Он сел в трамвай и поехал на французскую концессию.

Путь был неблизкий, занимал около часу, и за это время Гога совсем остыл, но, пытаясь выдержать марку, продолжал говорить себе, что больше никуда не пойдет. Но теперь уже он хотя бы признавал, что и сидеть сложа руки невозможно. Надо найти какой-то другой вариант. Он перебирал все возможности и вдруг наткнулся на одну, действительно стоящую: Крысинский! Вот к кому надо обратиться, вот кто может помочь и захочет помочь. Как это раньше не пришло в голову?

Крысинский — видная фигура в местном обществе, занимает крупный дипломатический пост, человек, как говорят, очень состоятельный и с большими связями. К нему обратиться не стыдно, тем более после такого успеха именно по его предмету.

На следующий день, выждав, когда жара чуть-чуть спала, Гога отправился к своему бывшему профессору. Для такого случая он надел свой лучший летний костюм из недавно вошедшего в моду белого до голубизны shark-skin’а. Крысинский жил не близко, в фешенебельном резидентском районе концессии, занимая небольшую виллу, окруженную садом. Поскольку никакой общественный транспорт туда близко не подходил, Гога взял у соседа велосипед.

Меньше чем за полчаса он был на Рут Фергюссон. Тихая, чопорная улица утопала в зелени. По тротуарам китаянки-няни, амы, как их здесь называли, за ручку вели холеных, хорошо ухоженных иностранных ребятишек в ближайший сквер. Китайцы-слуги, в безупречно белых куртках, прогуливали на цепочках и, как полагалось по муниципальным правилам, обязательно в намордниках собак самых диковинных пород, вымытых так чисто, что и человек мог бы позавидовать. Все было так чинно, так благопристойно, что даже дети не плакали и не проказничали, даже собаки не лаяли, хотя собаки, как известно, не любят велосипедистов. Скучно было на Рут Фергюссон!

Гога подъехал к зеленой калитке, на которой белой краской было аккуратно и даже не без лихости выведена цифра «16». За невысокой светло-бежевой стеной из тесаного камня виднелся двухэтажный дом того же цвета, с плоской крышей и открытыми террасами. Гога любил такой стиль: смесь модерна и субтропической архитектуры.

Прислонив велосипед к стене, Гога стал приводить себя в парадный вид: снял с брюк зажимы, надел и одернул пиджак, который всю дорогу висел у него на руле, подтянул галстук и пригладил волосы. За всеми этими манипуляциями с улыбкой наблюдал стоявший у калитки высокий, представительный китаец средних лет в белоснежной ливрее и темных брюках европейского фасона — явно повар или старший слуга этого дома, вышедший подышать свежим предвечерним воздухом.

Когда Гога закончил и, сделав глубокий вдох-выдох, чтоб дыхание стало равномерным, направился в его сторону, китаец, еще шире улыбнувшись, изобразил на лице легкую, но вполне дружескую гримасу и помотал отрицательно головой. Гога остановился.

— Monsieur n’est pas chez lui, — неожиданно на довольно приличном французском языке ответил китаец на Гогин немой вопрос. — Monsieur reviendra dans un mois [58] — Мсье нет дома. Мсье вернется через месяц (франц.) . .

Гога опешил: что за невезение!

— Il n’est pas à Changai? [59] — Его нет в Шанхае? (франц.) — пытался уточнить Гога.

— Oui, oui. Parti. Touts les deux parti. Reviendront dans un mois [60] — Да, да. Уехал. Оба уехали. Через месяц вернутся (франц.) . .

Гога стоял не столько огорченный, сколько удивленный. Ему даже смешно стало: а он-то вырядился, стоял на тротуаре, охорашивался. Выходит, все это для китайца-повара? Что же теперь делать? Ну, прежде всего возвращаться восвояси, отдохнуть, потом пойти в кино. Идет хорошая картина «Кровь и песок» — Рита Хэйворт, Линда Дарнелл и Тайрон Пауэр. А завтра будем думать, что дальше делать. Утро вечера мудренее.

Но завтра пришлось думать о другом. Когда Гога пришел утром к Журавлевым, Ольга Александровна молча протянула ему полученную ночью телеграмму из Харбина. Текст ее гласил:

«Гогочка, папа опасно болен. Мама».

Содержание не оставляло никаких сомнений, да к тому же тетя Оля смотрела на него так, как еще никогда не смотрела: столько грусти и нежности было в ее взгляде.

Гога стоял молча, держал в руке бланк и даже думать связно не мог. Михаил Яковлевич был на службе, Аллочка у подруги, они были вдвоем с теткой, крестной матерью, почти сестрой, — она ведь выросла в том же доме, в той же семье, что и он сам.

— Как ты думаешь… — начал Гога и не договорил.

Тетя Оля стояла и все так же снизу вверх ласково смотрела ему в лицо.

— Я думаю, Гогочка, надо быть готовым ко всему.

Ей нелегко давались эти слова — будто приговор выносила. Она очень любила Ростома Георгиевича. Долгие годы он заменял ей отца, он воспитал ее, из его дома она вышла замуж… Ей сейчас ярко вспоминалась сцена прощания с ним: как они остались вдвоем в его просторном, немного сумрачном кабинете, как в высокое венецианское окно сверху, сквозь тюлевую занавеску косо пробивался махровый солнечный луч, смягчавший и согревавший строгую атмосферу этой комнаты, в которую, в отсутствие хозяина, было даже как-то боязно заходить, как Ростом Георгиевич достал из ящика письменного стола и надел ей на шею золотой медальон со своей карточкой, как обнял и крепко прижал ее голову к своей груди и веки его при этом покраснели. Знал этот мудрый, добрый человек, что они больше никогда не увидятся. Он это понимал, а она — нет. Не до того было — она спешила на вокзал, навстречу новой, неизведанной жизни, и вот она живет этой жизнью и много ли радости видела? Скромное существование — изо дня в день, изо дня в день, при котором считаешь каждую копейку, не столько шьешь новые платья, сколько перешиваешь старые, а если ходишь с мужем в театр, то лишь на самые дешевые места. «Если бы молодость знала, если бы старость могла» — Верино любимое выражение, смысл которого только сейчас дошел до Ольги Александровны во всем своем горьком значении. Слезы выступили у нее на глазах, но не пролились, и, желая скрыть их от племянника, она поднялась на цыпочки и обняла его за шею. Так они стояли несколько мгновений. Потом Ольга Александровна оторвалась от крестника и сказала ему так тихо, как будто умирающий лежал где-то рядом: